Поехал я с Мурзиным посмотреть табуны в степи ночью. Подо мною холостая кобылка Мюзет, золотисто-гнедая, белоногая. Красавица. Седло с ладошку величиной, скользкое, только на стременах держишься.
Подъезжаем к табунам, а там переполох — не углядели табунщики, и молодые жеребчики-двухлетки подбежали к табуну двухлеток-кобылок. Лошади визжат, носятся. А уж темно стало. Табунщики скачут, кричат. Никак разогнать не могут.
— Гони всех домой! — кричит Мурзин.
Табуны помчались домой. Мы за ними. Моя лошадка просится вперед, а я боюсь ее пустить вскачь. Помню про сусличьи норы и всеми силами стараюсь ее сдержать. Но не удержать горячую лошадь, когда впереди скачут и табунщики и табуны. Помчалась моя Мюзет карьером, а я уж не знаю, каким чудом я не слетел с нее. Мурзин смеется:
— Да вы не держите ее. Тут сусличьих нор нет.
Была у меня кобылка Машка. Кругленькая, плотная, рыжей масти. Запрягут ее в тарантасик — бежит, головкой помахивает, вожжи просит… И вдруг на ровном месте — стоп. И Боже упаси вожжой хлопнуть или кнутом стегнуть. Тогда конец. Положит морду на оглоблю и будет стоять до самой смерти. Чтобы этого не случилось, надо обойти кругом, поправить дугу, погладить по шейке, потрепать по крупу, взять вожжи и сесть в тарантасик. Опять пошла как ни в чем не бывало.
Вез раз Андрияшка сено из леса. Кобылка и встала. «Но, но!» — ни с места. Сломил прут — и давай ее охаживать. Ехать надо. Туча заходит, а она стоит. Стояла, стояла и легла. Обозлился Андрияшка, лупит прутом. Кобылка лежит, храпит. А тут рядом большая муравьиная куча была. Андрияшка и давай граблями ее подгребать кобылке под хвост. Лежала, лежала да как вскочит. Дуга пополам, а она из оглобель выпрыгнула, стоит трясется. Хорошо, что это недалеко от дома было. Сбегал Андрияшка за другой дугой, запряг и привез сено. И что же? С тех пор перестала кобылка останавливаться — бежит и только головкой помахивает. Золотая лошадка стала.
Лошади — в большинстве покорные, не злобные, трудолюбивые существа, но бывают и у них разные характеры. Знал я одного конька, он в тройке в корню ходил. Бежит тройка по степной дороге, и вдруг коренник начинает поворачивать влево. Повернет, сделает круг по степи и опять бежит по дороге, и никакими уговорами его от этого не отучишь.
А то была кобылка. Наденут на нее хомут, и она начинает пятиться. Пятится, пятится и допятилась до того, что продали ее цыганам. Как цыгане ее с рук сбыли — это их тайна.
Зацвела черемуха, пошел по лесу горьковатый аромат — стереги лошадей! Как пахнёт лошадям в ноздри черемуший дух — их и потянет куда-то в далекие незнакомые страны. И пойдут по росистой траве куда глаза глядят. Идут и идут. За много верст уйдут, пока не примкнут к чужому табуну.
Ушли у меня Гнедой и Каурый. Ходил я по лесу, искал их и нашел двойной след по росе. Долго шел. Пока роса была — след четкий, а как солнышко росу выпило — следа нет. Взлетит рябчик — фрр! — а мне кажется, лошадь фыркает. Потерял след, сам заблудился. Только к вечеру домой пришел. А лошадей через две недели нашли за двадцать верст, за Дубной.
Был у Ушкова в конюшне жеребчик злой-презлой. К нему в денник конюха войти боялись — сено ему через перегородку бросали. Он и зазнался. Станут к нему в денник дверь отворять, а он зубы оскалит и бросается, норовит укусить. Жеребчик — чистопородный орловский рысак, собой красавец, серый в яблоках. Его на бега готовили, а он зверем стал. Конюха отказываются — нам, говорят, жизнь тоже дорога. Его Ушков и продал в цирк. Пришел из цирка наездник. Влез на перегородку, да и прыгнул ему на спину. Заметался, запрыгал жеребчик, а сбросить не может. Надел ему наездник узду, охлестнул несколько раз хлыстом по шее и кричит:
— Отворяй денник! — выехал верхом из конюшни и уехал.
Через две недели жеребчик уже в цирке на арене курцгалопом скакал и мадемуазель Труцци у него на спине в обруч прыгала.
Рисовать лошадей всегда было для меня большим удовольствием и в то же время страданием. Когда начинаешь портрет, всегда кажется, что ничего не получится. Вот небольшая лохматая лошадка. Шерсть на ней как бархат. Смиренная мордочка с длинной челкой. Густая грива, густой длинный хвост. Эту лошадку нарисовать, конечно, гораздо легче, чем чистокровную или вообще холеную, породистую лошадь. Простая лошадка, как дикий зверь, заросла шерстью. У нее лохматые ноги, и на ней не видно ни мускулов, ни жилок, ни костяка. Эта лошадка хороша своим бархатом шерсти, своей близостью к нашему русскому пейзажу. Ее можно вставить в любой пейзаж. Она украсит и деревенский двор, и луг, и опушку леса. Она тащит плуг, борону, везет воз, рысцой бежит в санках. Она нам родная, близкая. Я рисовал ее и зимой и летом, и спереди, и с боку, и сзади. Рисовал ее голову, круп, ноги, упряжь. У нашей деревенской лошадки много разных мастей. То она темно-бурая, то гнедая, соловая, чалая, пегая, буланая, сивая, чубарая, вороная, и так без конца.
Читать дальше