Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Когда я жил в Крыму, у меня на окне стоял кустик сухого растения, на который я сажал богомолов. Они ловко ловили своими лапами-крючьями мух, привлеченных сладким виноградом. Бывали случаи, когда самка богомола, толстая, могучая, своими крючьями захватывала подвернувшегося неосторожно тоненького, слабенького самца и тут же начинала его пожирать — безразлично, с головы или с живота. Это было ужасное зрелище. Уезжая в Москву, я наловил богомолов и посадил их в одну коробку. В Москве я обнаружил только одного богомола, другие были или мертвы, или съедены.

Мне говорят, чтобы я писал о собаках. Но как писать? Собаки наши близкие друзья, они живут с нами. Они помогают нам, они защищают нас, они жертвуют жизнью для нас, и они перенимают характер и поведение своих хозяев.

Когда писатель, например Чехов или Пришвин, наделяет собаку человеческими мыслями и поступками, натуралисты называют это антропоморфизмом и считают неправильным, ненаучным. А что научно? Когда животные, как машины, действуют, только повинуясь инстинкту и рефлексам? Но ведь собака любит хозяина. А разве любовь — инстинкт? А разве любовь — рефлекс? Собака любит, ненавидит, ревнует, тоскует, горюет, раскаивается, веселится. Неужели это все рефлексы?

Кто долго жил вместе с собаками, кто их любил, кто занимался с ними, тот хорошо знает, как отвечает собака на ласку, как развито у собак чувство долга.

Среди лета под вечер приехал на дрожках цыган. К оглобле упряжной лошади привязан серый в яблоках конек, сытый, холеный. Цыган зубы скалит, смеется:

— Купи коня.

Видит, что мне конек понравился. Быстро распрягает лошадь — запрягает конька.

— Садись на дрожки, поедем. Посмотри, как идет.

Сажусь. Конек немного замялся, но пошел хорошо, крупной рысью. Едем по лесной дороге. Вдруг конек затоптался на месте. Цыган сейчас же:

— Тпр, тпр. — Соскочил, обежал вокруг него, поправил хомут, подтянул чересседельник, сделал вид, что вожжа захлестнулась, и конек пошел, и уже без остановки до дома. Цыган говорит: — Видишь, как идет. Не конь, а золото. Давай полторы радужных! Благодарить будешь. Деньги мне надо, а то я бы на ярмарке его за три загнал.

Я говорю:

— Оставь лошадь на ночь. Я завтра утром его попробую и, если хорош будет, полсотни дам.

Долго торговались. Сторговались за восемьдесят. Цыган оставлять не хочет. А я сейчас денег не даю.

— Приезжай завтра.

Наконец согласился.

Утром запрягаю конька в тарантасик. Сажусь. Беру вожжи. Конек ни с места. Обошел кругом, погладил. Опять стоит. Положил морду на оглоблю, косит глазом, стоит. Надвигаем с работником на него тарантасик — стоит, хоть ты что хочешь делай. А жалко конька — красивый, складный. Припрягаем другую лошадь — стоит. Тянем за повод — нет, уперся, и ни с места. Распрягли. Вася Бобырев говорит:

— Стой, братцы, я попробую верхом — может, пойдет! — Ухватился за холку, прыгнул раз, прыгнул два и, наконец, перевалился животом через спину.

Конек поддал задом, и Вася каким-то чудом очутился у него на шее. Обхватив руками и ногами шею, Вася пытался удержаться, но конек неожиданно пустился галопом, и Вася съехал под шею. Висит Вася под шеей, а конек вдруг остановился, нагнул голову, и лихой ездок плюхнулся в грязь. Вася ругается:

— Вот чертова скотина!

Пришлось вернуть цыгану серого конька, а жаль.

В Форосе у Григория Константиновича Ушкова я купил вороного жеребенка трех лет. Породистый жеребенок — от Летуна и Машистой — красавец, игривый и озорник, но не злой и очень резвый. Дает ему конюх овес, а он норовит с него шапку снять. Станешь его чистить щеткой, а он хватает за руку и зубами легонько покусывает или задней ногой тихонько тронет. Вел я его как-то на длинном поводу, а он разыгрался и задом бросил высоко. Тут я был в буквальном смысле на волосок от смерти — его копыто пролетело так близко от моей головы, что слегка зацепило по волосам. Это была наука. Никогда с тех пор я не водил лошадей на длинном поводе. Не со зла, а убить может.

На конном заводе «Восход» я много нарисовал портретов чистокровных лошадей — и маток, и жеребцов, и молоди.

Мне всячески содействовал тренер Мурзин. Лошадей для меня выводили, держали или привязывали, а чаще я рисовал их в левадах, в стойлах или прямо в степи. Пробовал я там ездить на чистокровных, но на английском седле я не мастер и боюсь лошадь испортить. Попадет в сусличью нору ногой — сломает ногу, тут горя хватишь. Лошадь-то тысячи стоит.