Стоян Даскалов - Цветины луга

— Это же варварство! Хулиганство! Зачинщиков надо сейчас же отправить куда следует.

— Мы уже начали… Да ведь не подойдешь к первому попавшемуся и не скажешь: «Ты виноват!»

— Действуйте поживей и чуть что, сразу мне сообщите. Я хочу посмотреть на того, кто бросил камень мне в лицо!

Скверно было на душе у Тучи. Он никогда не ожидал, что эти люди, которым он отдал столько сил, способны выкинуть такое. Вначале пытались помешать продаже дома, а потом камнями выбили окна. В глубине души он всегда был уверен, что добро, которое он сделал этим людям, остановит руку самого озлобленного орешчанина. А теперь понял, что жестоко обманулся в их добрых чувствах. Любовь всегда связана с иллюзиями, нереальностью — этого Туча недооценил, вернее, он слишком переоценивал чувства своих односельчан. И теперь расплачивался за это. Весть о случившемся молниеносно облетела весь район, и Туча стал посмешищем в глазах всего завода, города и окрестных сел. Обида загвоздилась глубоко в сердце Тучи, точно смертоносный яд пронизал все его существо. Он знал, что это дело рук двух-трех человек, а остальные здесь ни при чем. «В стаде не без паршивой овцы!» — думал Туча, стараясь перебороть в себе недоверие и враждебность ко всем односельчанам. Но за этими двумя-тремя вырастали другие, они возникали один за другим, множились, сливались в одно, и как он ни старался выделить виновных, ничего не выходило. Дошло до того, что в каждом односельчанине Туче стал мерещиться враг. И он дал себе слово не иметь ничего общего с этими людьми, бежать подальше от села. «Ноги моей больше здесь не будет!» — зарекался он.

Когда он был председателем, этого, конечно же, не могло случиться, и он знал почему. И тогда у него бывали стычки с кооператорами, но все это был вздор, пустяки. Случалось, писали на него и анонимные письма, но потом сами авторы приходили к нему и просили прощения: «Слушай, ты уж прости нас, дураков! Погорячились, наделали глупостей…» Это его трогало, и он прощал. Так было, а потом односельчане, окончательно поверив в него, пошли за ним и были готовы ради него в огонь и воду.

Теперь же было другое. Любовь обернулась ревностью, а ревность — это страшная сила, которая способна на все. Да к тому же к ревности примешивалась зависть. Что из них страшнее? Туче казалось, что напоследок верх брала зависть, которая, в сто раз страшнее ревности. Но он не допускал, что может попасть под ее прицел.

Он хотел знать виновников и был готов мстить жестоко, беспощадно. Пусть просят о пощаде, сколько влезет, не помогут ни слезы, ни мольбы жен и детей: «Прости им! Пьяные были, грех попутал! Посадят их в тюрьму, и мы пропали!» Пусть воют, бьются об землю — он будет неумолим. Дудки! «Каленым железом надо выжечь зависть! От нее все преступления, она делает человека зверем — алчным, хищным!»

И если раньше он находил какое-то оправдание зависти, мол, бедно еще живут наши люди, потому и завидуют друг другу и крадут — кто не разевает рот на чужой каравай! Но сейчас эти слова выветрились из его сознания безвозвратно, бесследно.

Обида, точно крот землю, бередила душу, поднимая из ее глубин мрачные, черные мысли. Как он будет работать дальше, как жить будет с таким пятном?

Каждый, кому не лень, начнет колоть глаза: «Какой же ты коммунист, какой руководитель, если твои же люди бьют стекла в твоем доме? О каком коллективе то можешь говорить, если твой вчерашний коллектив тебя осрамил?»

Туча злился, что Дянко Георгиев не подает никаких вестей. Звонить в милицию неудобно. Пойти опять в село — значит, еще больше настроить людей против себя. Ему очень хотелось, чтобы не он лично расправлялся с виновниками, а чтобы другие защитили его честь. Но никто серьезно не брался за это дело, и он даже подумывал, что Дянко Георгиев знает виновных, да не хочет их выдавать. Уж не потому ли, что и сам на их стороне? Обмолвился неосторожным словом, толкнул их на преступление, а теперь, боясь влипнуть в историю, спасая свою репутацию, покрывает их. Небось думает про себя: «Большое дело — окна! Из-за каких-то там окон я должен портить отношения с людьми, нет уж, шалишь!»

В кабинете, кроме Слынчева, сидели главный инженер, Сыботин и другие руководители. Он пришел последним. Закрыл за собой дверь и, чувствуя себя виноватым, что запоздал, сел на свое место: он всю дорогу думал о своем, невеселые мысли сковывали его движения, мешали идти, — и теперь сидел, низко опустив голову, словно стараясь скрыть от присутствующих свое состояние. У него было такое чувство, точно он совершил что-то скверное, нечистое.