Стоян Даскалов - Цветины луга

— Ничего ты не понимаешь! — она отворачивалась и старалась плакать украдкой, чтобы никто не видел ее слез.

Она ушла в себя, отгородилась от мужа своим горем. Он стал ей далеким, чужим. А Дянко все ждал, когда она вернется к нему и снова станет такой же нежной и любящей, как раньше.

Но, как всегда бывает при внезапном сильном потрясении, в душе у Мары что-то надломилось. В первые дни после несчастья она не подпускала мужа к себе и близко.

— И что ты за человек? Зверь ты, вот кто! — ругала его Мара, которая была всегда так внимательна со всеми, а тем более с ним.

Она была маленькой девочкой, когда погиб ее отец, и перенесла его смерть легко. Она даже потом укоряла себя за это. Может быть, так вышло потому, что Мара не видела его в гробу, как своих дядей. И только теперь накопившаяся за все эти годы тоска по отцу прорвалась наружу. Она оплакивала всех четырех сразу, но никто этого не мог понять. Это была страшная рана, чуть дотронься — взвоешь от боли. А Дянко не понимал этого и все ждал, что вот рассеются черные тучи скорби и его любимая вновь бросится к нему в объятия, ища утешения. Так ведь бывает в дни печали со всеми женщинами.

Но с Марой было не так. Вот уже четыре месяца она жила, замкнувшись в себе, заперев свое сердце на семь замков. Он заботился о ней, как мог, хотел облегчить ее горе, дрожал над ней, как над малым ребенком, старался ее обласкать, пробудить в ней интерес к жизни, к работе, перелить в нее свою жизнерадостность, поставить ее на ноги. Но все напрасно. Она больше при нем не плакала, но и не разговаривала с ним. Молчала часами, днями, сутками. Ее глаза были сухи, сухие губы еле шевелились, когда нужно было что-нибудь сказать. Иногда она спала отдельно, а если и ложилась с мужем, то все равно не ощущала его близости, для нее он словно перестал существовать. Женщина в ней умерла, осталась одна боль да мука. От одного его прикосновения ее бросало в дрожь… Она сама не представляла себе, что горе может так сломать человека. Иногда ей делалось плохо. Дянко хотел показать ее врачам, но она отказывалась.

— Это не болезнь… Это совсем другое… — говорила Мара, а он терялся и оставлял ее в покое.

Может быть, она так и умерла бы с горя, если бы не это другое…

Она избегала всего, что напоминало ей о смерти дядей. Но не могла заставить себя не думать о том, что в сердце ее оборвались какие-то нити, которых не соединить, не связать, как ни старайся…

Не свяжешь, нет, как не восстановить разорванные нити паутины… Только паук… паук скорби и горя заткал ее душу, и не было сил выбраться из его сетей. Она чувствовала себя пчелой, случайно попавшей в лапы чудовища-паука. Как ни жужжи, как ни барахтайся, ей никогда не высвободиться из его сетей…

Весна в этом году была поздней. Как будто завод перепутал и времена года. Не только в марте, но и в апреле еще шел снег. Мара и в этом видела что-то роковое для себя, ей казалось, что это не к добру. К ней весна постучалась в последнюю очередь. Однажды она повела свой класс на прогулку. От нее не могло укрыться, что ее скорбь отражалась и на детях, им было трудно с нею.

Куда повести ребят? Много лет подряд учителя водили детей в Челебийский лес. Там они собирали цветы, но сейчас там было пусто и голо. На месте Челебийского леса вместо высоких зеленых деревьев громоздились бетонные каркасы будущих строений. Вместо весеннего запаха фиалок ветер доносил удушливую вонь бензина и нефти.

Мара, вся в черном, повела детей к Могиле, где стояла железнодорожная будка бай Дафина. Могила, как называли большой курган, тоже была голой, а на ее вершине, словно поднятый кулак, торчала пирамида электротрансформатора.

— На Могилу не подниматься! — предупредила Мара учеников так строго и мрачно, что они в страхе попятились, словно по склонам кургана протекал смертоносный ток. Но скоро, забыв про горе учительницы, дети рассыпались по долине у подножия кургана. Они бегали, прыгали, кувыркались, будто ягнята. Мара им дала волю, как пастух молодому стаду, а сама поднялась к железнодорожной будке, чтобы кто-нибудь из детей не забрел случайно на линию.

Она стала такой нервной, что даже детский смех, детская возня, которые раньше так любила, теперь ее раздражали. Ей хотелось побыть одной.

Мара стояла на вершине кургана и смотрела в сторону села. Вдруг взгляд ее упал на мостик, перекинутый через реку. Она обходила его десятой дорогой, но сейчас так и прикипела к нему глазами. Ей чудились на нем три трупа, такие, какими она видела их в тот страшный день. Она силилась прогнать это страшное видение, но трупы все росли, надвигались. Маре казалось, что голова ее вот-вот лопнет, расколется.