Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Совсем чуть-чуть, безотчетно, где-то в глубине вырвавшегося из клетки подсознания Панаров уловил, кожей ощутил это «почти»… Как внимательный, искушенный взгляд режиссера, из-за занавески оценивавшего степень реализма разыгрывавшейся пред камерой сцены.

Уже в глубокой темноте, собирая волосы в пучок на затылке и вновь небрежно запахнувшись в халатик, Любовь деловито спросила:

— А что ты своим скажешь? Что с колхозного поля пешком шел? Автобус сломался?

Панаров, лежа на койке и блаженно улыбаясь в потолок своим мыслям, с усмешкой повернул к ней голову.

— Иногда быть безупречным алкоголиком очень помогает в жизни. Репутация… Сейчас оденусь, возьму полбутылки со стола и пойду домой. У палисадника выпью — и готово. Алкаш с друзьями-забулдыгами нажрался после картошки и еле приполз… Могу даже честно сказать, что от любовницы возвращаюсь.

— А ты, я смотрю, не только книжки по истории читаешь, — шутливо погрозила пальчиком Любка. — В любовницы уже меня записал… Присвоил.

— Прости, я не это имел в виду, — поднявшись с примятой постели, Анатолий обнял ее, покрыв тонкие пальцы своими ладонями. — Я хотел сказать, что говорить и врать ничего не придется. Все будет как обычно.

— Я и не обиделась, — Любка грациозно, по-кошачьи потянулась вверх в его объятиях. — Знаешь, так хочется быть чьей-то… Любовницей, вещью — все равно. Лишь бы не ничьей.

— Ты будешь у меня не любовницей, — поглаживая ее кожу, прошептал он на ухо.

— Ну вот, а кем тогда? — она с притворной обидой вырвалась из мужских рук.

— Кто-то давно сказал, что сон — единственная роскошь бедняка. Ты будешь моим голубым цветком, сновидением… — тихо и медленно произнес Панаров. — Из которого я нехотя буду пробуждаться к реальной жизни… Дай вздохнуть в этом сонном мире, целовать излученный путь.

— Ага, значит, я твой кошмар! — воскликнула она и шаловливо схватила Анатолия за ухо.

— Нет, ты мое доказательство.

— Доказательство чего?

— Того, что иные миры существуют.

— Ты же вроде говорил, что атеист и детей запретил крестить?

— Ну уж нет, — протестующе замотал головой Панаров. — Я не атеист, не монотеист, не политеист и даже не пантеист… Я деист, если хочешь.

— Это как Вольтер? — с интересом покосилась на него Даманская, вставая с ложа и раскрывая плотно задернутые шторы спальни.

— Не совсем… Я верю, что человек, ежели ему повезет, может жить несколько жизней одновременно. Просто в разных мирах, — тоже поднимаясь, уточнил свою мысль Анатолий. — И я нашел иной, зеркальный, где больше души и меньше материи.

— Ну, это я еще наем лет через пять-десять, — комично сморщив брови, посулила Любовь. — Как римский легионер на пенсии.

— Я про другую материю, — улыбнулся Панаров, с нежностью окинув взглядом гибкую, точеную фигурку без следа жира. — Аристотелевскую.

— Если ты будешь столько читать, я тебя перестану понимать, — погрозила пальцем Любка. — Скажешь: «Вот дура! С ней скучно, как на партсобрании».

— Я на них не ходил, — ответил Анатолий. — Но покуда вправду там так же, как с тобой, завтра подам заявление о приеме в партию.

— Сполоснись, прежде чем идти, — практично посоветовала любовница. — Жены соперниц носом чувствуют… И через водку…

Вернувшись домой, папа Алеши, пошатываясь, вошел на кухню и, не включая света, привычно заглянул в потемках в холодильник, спиной ощутив на себе пристальный взгляд.

— Это ты где так наскотинился? — услышал он буднично прозвучавший вопрос.

— После колхоза с мужиками в лесопосадках, — не поворачиваясь, буркнул Панаров.

— И не надоело тебе здоровье гробить? — укоризненно спросила Надежда. — Вот только зарабатывать нормально начал…

— Тебя все теперь устраивает?.. Где и с кем пить — мое дело.

— Алкаш алкашом останется, — покачав головой, вынесла вердикт Панарова. — Как папаша твой. Яблочко от яблоньки… Спать на диван иди. Еще я перегаром всю ночь не дышала.

«Вот и ладненько», — подумал Анатолий, со скрипом устраиваясь в задней и проваливаясь в глубокий сон. Он не чувствовал ни угрызений совести, ни сожаления, ни раскаяния.

То, что случилось, приключилось в другом, параллельном, зеркальном мире — не с ним, а с его двойником. Однако это изменило его житье в здешнем отражении того мира, изменило изнутри его самого, как ему казалось — в лучшую сторону. Он стал увереннее в себе, сильнее, счастливее.

Хотя к положительным переменам примешивалось немного беспокоящее, смутное, глубинное чувство, что он сделался безразличнее, беззастенчивее и циничнее ко всему, что его окружало в этом — повседневном, мнимом — мире из грубой, косной материи.