Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Мир был полон кристальной чистоты, добра и любви…

Панаров пешком возвращался домой. Выйдя из дверей рейсового автобуса, с горем пополам пробившегося засыпанной трассой от полустанка, он глубоко вдохнул морозный воздух города, которого не видел целую вечность.

Кожа его лица была бронзового оттенка, будто он только что воротился с морского курорта. Скулы заострились, под ними обозначились впадины. Подбородок был покрыт щетиной с проседью. В очах застыло то же спокойное выражение, что когда-то давно в единственном уцелевшем глазу бессловесного пса, приползшего, волоча перебитые задние лапы, попрощаться с хозяевами.

Он шел привычным путем с автовокзала, минуя улицу за улицей убогим неровным переулком, заглядывая сквозь щели меж нестрогаными тесинами чужих заборов, перемежавшимися користым горбылем, на занесенные огороды, на осевшие черные сараи, на уютные огоньки в окнах, завешенных редким прозрачным тюлем.

Все было знакомое и какое-то другое, чужое — будто копия того мира, из которого он когда-то выпал, едва не сгинув.

Не было ощущения окончательности, безусловной достоверности того, что незатейливо предъявляло себя взору. Все это в любой миг могло начать изменять зыбкую форму, перемещаться, расти или уменьшаться, рассыпаться на фрагменты либо возникать из ничего.

Все было бесплотное, призрачное, ненастоящее. И преисполненный неколебимой веры в истинность своего мнимого бытия Виктор Павлович, размышлявший где-то далеко в темном прокуренном кабинете.

Нужно было изыскать какую-то опору, якорь, чтобы удержать себя внутри этого мерцающего мозаичного мира сновидения, не вывалиться из него снова, на этот раз насовсем.

Панаров бросал короткие взгляды по сторонам подернутой ледяной рябью улицы и не мог найти ничего, на чем бы можно было зафиксироваться, прилепиться на мгновенье вначале взглядом, а затем и уплывающим в туманную мглу сознанием. Ничто кругом не переносило его пристального взора, враз обличая свою чуждую нереальность. Даже светивший путеводным маяком в ночи старый одинокий фонарь у серой каменной аптеки рядом с пустынной автобусной остановкой.

Анатолий завидел вдалеке дом из двух соседских половин, несуразно выкрашенных в разные цвета — такой знакомый и незнакомый — и попытался вспомнить, зачем он идет именно туда, но не смог дать себе ясного ответа. Просто шел — ибо человеку нужно куда-то идти.

Он с трудом отворил примерзшую заиндевевшую калитку — видно, тропку давно никто не чистил. Он постучал ногами по доскам тротуара, сбивая с обуви налипшие густые белые хлопья. Он со скрипом половиц прошел незапертые сени, поднялся на три ступеньки крыльца. Он потянул за ручку обитой дерматином двери, ведшей в избу, с недовольным сонным вздохом подавшейся навстречу. Он шагнул через порог, сощурившись и привыкая с темноты улицы к яркому освещению из дымчатого плафона на низком потолке кухни.

Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, не разуваясь и не снимая ушанки и купленного на скорую руку чуть великоватого пальто, он почувствовал запах свежесваренных щей. Запах не мерцал и не норовил исчезнуть, как только на нем заострялось его внимание. Запах был реальный.

На приступке у двери в заднюю комнату появилась Надежда. В теплом домашнем халате и остроносых матерчатых тапочках.

Она молча, с изумлением, будто не веря своим глазам, смотрела на запорошенного мягким февральским снегом мужа.

Он молча, с влагой, блестевшей на щеках и в глазах, будто оттаивая с мороза, смотрел на нее.

Надежда, вздохнув, первой нарушила молчание, осторожно переступая с порожка тянувшуюся под ним горячую трубу отопления, покрытую серой, потускневшей серебрянкой, и нерешительно подходя к Анатолию:

— Алешку в «Артек» отправляют от школы… Весной.

Марианские Лазни — Прага, декабрь 2019 — январь 2021