Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Да, грустно, — отвернувшись в сторону, жалостливо нахмурилась Любка. — И сколько вас таких… Как думаешь, не впустую хоть все это?

— Что?

— Вот все… Война, целина, колхозы, стройки, плотины, каналы с мечтой о жизни прекрасной, свободной и светлой.

— Может, дети наши счастливыми будут, — неуверенно вымолвил Анатолий и тут же понял, что сморозил глупость.

— У меня нет детей… — безотрадно произнесла женщина и поспешно перевела разговор на другую, отвлеченную тему. — А ты в коммунизм веришь?

— Верил… «Когда я прозревал впервые», в юности, в космос полетели там и все такое, — снова раскрыл душу Панаров, с облегчением уходя в неопасные сферы, чтобы опять неуклюже не задеть больное место спутницы. — Сейчас уже нет, конечно… Ты много кругом людей, как из книжек Ефремова, видела? У всех же одно на уме! Устали, поди, за идею, за «зов бесцельный», изверились… Об идеале можно грезить, пытаться насильно воплощать его в жизни — преступно.

— Люди меняются… Может, лучше будут лет этак через двадцать, достойней нас, — мечтательно вздохнула Любовь.

— Предпосылок нет. Мы не лучше своих родителей. А они — своих, — резко заметил Анатолий. — Дух человеческий не развивается во времени, только истязается сизифовым трудом, бесполезным круговым движением. Во все времена существует одно и то же, этому еще греческие пифагорейцы учили. А их — свои древние учителя. За всем прогрессивным проглядывает извечное возвращение. Суеверие прогресса действует в молодости, лет до тридцати, не больше, ежели человек задумываться о жизни начинает.

— Ты пессимист… Коли б я не была оптимисткой, ты бы сегодня и провожать меня не пошел, старую каргу сорокалетнюю, «с роковой пустотой в сердце», да? — рассмеялась она, снова как бы невзначай тряхнув роскошной черной волной. — Все будет хорошо в этом втайне не таком уж плохом, хоть, может, и движущемся по кругу цикличном мире.

По сторонам грунтовой, посыпанной мелким дробленым бурым щебнем дороги потянулись ряды начинавших по-осеннему редеть палисадников с созревшими на низко прогнувшихся, словно кряхтевших под их тяжестью ветвях сентябрьскими яблоками, в основном шафраном с жесткой кожурой, и уже обнажившейся и подсохшей на солнце землей грядок.

В воздухе пахло бархатной осенью, сожженной ботвой на огородах, спелыми зонтиками семян укропа на голых стеблях, последними цветущими георгинами с потемневшими, пожухлыми восковыми листьями.

— Вот мы и пришли, — резко всем телом повернулась Любка к Анатолию, от неожиданности едва не налетевшему на нее, и без улыбки прямо и спокойно взглянула ему в глаза. — Зайдешь?..

— Зайду, — едва заметно замешкавшись и стараясь не отвести взора, ответил тот.

Пройдя узкие сенцы с тонкой белой рамой окна из шести одинаковых застекленных квадратов, завешенного тюлевой занавеской, они вошли в небольшую комнату, служившую и кухней. На кухне стояла газовая плита с красным баллоном сбоку, рядом накрытый розовой клеенкой стол и старый пузатый холодильник с округлыми углами.

Изба обогревалась в зиме галанкой, топившейся дровами.

Неподалеку от кухонного стола располагался деревянный умывальник, воду в который, принесенную из колонки, заливали сверху, поднявши откидную крышку на петлях. Под раковиной умывальника помещалось помойное ведро, закрытое прямоугольной выкрашенной охрой дверкой с металлической щеколдой.

— Видишь — и так люди живут, — немножко скованно улыбнулась Любка.

— А то я по-другому жизнь прожил, — равнодушно пожал плечами Анатолий.

— У вас газ, поди, вода…

— Газ недавно подключили. Моя сейчас пристрой кирпичный ставит, хочет котел там и трубы по всему дому провести, — не представляя, о чем говорить, стоя как вкопанный посреди чужой избы и не зная, куда деть руки, забормотал какие-то ненужные, изношенные слова Панаров с нараставшим внутри чувством неловкости. — Вроде потом отопление зимой дешевле выйдет… И кухню из задней можно будет вынести…

— Я вчера вечером баню протопила — еще теплая. И воды почти полный бак, — неожиданно прервала его Любка, великолепно играя в нормальность и обыденность происходящего. — Если хочешь пыль смыть — иди, а я пока на стол что-нибудь накрою.

Молча взяв в руки протянутое ему махровое полотенце, Анатолий вышел смыть колхозную пыль в чужой бане.

Возвратившись, Панаров обнаружил на столе бутылку водки, аккуратно порезанные помидоры и огурчики, немного соленого сала ломтиками, что-то из домашних консервов и хлеб.