Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— А кто?.. С конторскими от твоей она не якшается, твою лично не знает, живет в курмышах, за сто верст от вас, — уверенно развеял его сомнения Фролин. — Я, что ли, нашепчу?..

— Сам-то чего к ней не подкатишь? — усмехнулся Панаров.

— Дау меня есть! И не одна — мне хватает, — нагнувшись боком поближе к соседу по сиденью, тихо, полушепотом признался тот. — Стал бы я тебе такую бабу сватать — сам бы приударил! Лицо как у статуи греческой, сама худенькая, но с жо-пой… А ноги?.. Длинней в два раза, чем у твоей!

— Не старовата?.. Ей уж вроде сорок…

— Вот!.. Еще один плюс! — задрал вверх указательный палец Алексей. — Детей на стороне не заведешь… Ей уж поздно рожать.

— И как я к ней подкачу? — начал помаленьку мягчеть, поддаваться Анатолий. — Мне уж тоже не двадцать.

— Да нормально!.. До дома проводи — а там она сама тебя затащит! — без толики сомнения подвел черту в разговоре Фролин.

Автобус сделал первую остановку еще за городом, в молодых сосновых лесонасаждениях. Здесь, поближе к дому, выходили жившие в рабочем поселке. Здесь вышла и Даманская.

— А ты зачем вылез? — удивилась она, обернувшись на догнавшего ее Панарова. — Тебе же дальше ехать?

— Решил прогуляться, чтобы живот сдулся, — злясь на свою неуклюжесть и стеснительность, проронил тот. — Начинаю брать себя в руки… Можно с тобой?

— Как хочешь, — поколебавшись мгновение, согласилась Любовь. — Но я далеко живу… И не по пути тебе.

— Римские легионеры по тридцать километров в день проходили, — утешил больше себя, чем спутницу, Анатолий. — И не с ведрами… Живот отращивали уже после сорока пяти.

— Увлекаешься историей? — поинтересовалась Любка, приноравливаясь к ритму ходьбы мужчины.

— Да, иногда мечтаю, что в другой жизни на истфак поступил.

— А что тебе это дает, кроме развлечения? — спросила она, развязывая узел платка на затылке и словно ненароком высвобождая тяжелые, черные, как уголь, волосы, тут же живописными волнами рассыпавшиеся по плечам. — Я понимаю, что о Македонском и Наполеоне читать забавно, познавательно…

— И это тоже, — кивнул Панаров, безотчетно заглядевшись, залюбовавшись блеском волос, отражавших теплые лучи осеннего солнца. — Но вообще она думать учит и понимать.

— В жизни тебе это, конечно, помогает, — Любка с задором стрельнула изумрудными глазами, заметив ожидаемый эффект, произведенный волосами. — Узнаешь жизнь из исторических книжек и обходишь на повороте таких, как Фролин, да?

— Лешка — неплохой мужик в душе, меркантильный только очень, на деньги падкий, — заступился Анатолий за приятеля. — Может, как раз потому, что читать не любит.

— Так он же все для семьи — для детей, для их будущего… — Даманская, что-то загадав про себя, без улыбки испытующе посмотрела в очи Панарову.

— Я где-то о Шекспире читал, что он все время, судьбой отведенное, для детей богатство копил, — буднично известил тот, не выдержав пристального взора и отворачиваясь в сторону. — Землю, дома покупал… У него трое их было.

— Ну и что?

— Сын умер в одиннадцать, старшая дочь бездетная.

— А младшая?

— Родила троих.

— Вот видишь, — с облегчением сочувственно выдохнула Любовь. — Внукам все передалось. Что плохого?

— Все трое погибли… Самый старший — в двадцать, — подвел итог рассказу Панаров. — Так что через полсотни лет после его смерти в живых ни одного прямого потомка. Все богатства дальним родственникам отошли. Род канул без следа.

— Думаешь, это кара за меркантильность? — с сомнением вопросила Даманская.

— Он ведь никого не убил, за власть не дрался, преступником не был… — ответил Анатолий. — Наверно, за это — за меркантильность.

— А может, за немеркнущую славу в веках?

— Славных много было, — не согласился Панаров. — Вон, Баха возьми. Сколько ветвей его отпрыски пустили?.. А Лев Толстой? Нет, с деньгами, с мишурой надо осторожнее… Как с ураном, с радиацией. На дозиметр поглядывать, пороговую дозу не превысить.

— Ты и физикой увлекаешься? — мягко улыбнулась Любовь, по-матерински погладив взглядом его жесткую шевелюру с ранними седыми волосами.

— Нет, я в школе в математике дуб-дубом был, — откровенно сознался Анатолий. — Мне одни гуманитарные науки давались.

— А что же ты не пошел в институт? Голова у тебя, видно, была светлая…

— Мне это даже в мысли не пришло, — помолчав мгновение и решившись приоткрыться, промолвил он. — Нам только-только паспорта выдавать стали. Ни мать, ни отец из деревни никуда не выезжали, как с Сахалина на материк воротились. Отец пил, мать гонял. А она с младшим возилась. Не до меня было обоим. После школы друг в училище железнодорожное махнул поступать, меня с собой взял. А там армия, потом семья: жить надо, работать… И все.