Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

То, что представлял из себя Сашок, называлось у отца «жалкий тип». Таким становился человек, позволивший матери избаловать себя, человек, лишенный здорового честолюбия, позволяющего штурмовать любые твердыни, человек, у которого нет внутри железного стержня и четкой программы и который не умеет быстро и безошибочно отличать добро от зла.

Отец не жалел себя и не дрейфил. Сашок не помнил, чтоб он хоть раз отгулял отпуск полностью. За пару месяцев до смерти пожаловался, что стало трудновато забегать по лестнице на пятый этаж. Сашок гордился им и не любил смотреться в зеркало.

– Давай, Галя ждет! Снимай уже. – И Витька сделал широкую улыбку.

Через неделю вертолет, нагруженный патрульщиками, их прекрасными рюкзаками, восхитительными трехлинейными карабинами, седельными сумками и седлами, чудесно пахнущими потертой кожей, разбежался на террасе, где были сады и вертолетная площадка, и поплыл по воздуху над озером. Внутри сидел оглохший от счастья и шума винтов Сашок, гладил дрожащую лайку Жени Веселовского, поглядывал в круглое окошко и хотел запомнить все изгибы берегов, все долинки и распадки, смотрел в приблизившиеся порозовевшие вершины гор.

Какие-то двести километров удовольствия, и машина сделала круг перед посадкой. Сашок увидел крытые тесом крыши кордона Букалу, нескладно прилепившиеся под выцветшим на солнце склоном горы. Он сразу узнал это родное, незнакомое место, это была конечная точка его великого похода.

Поход закончился, мечта состоялась. Перед ним лежал огромный, незнакомый, любимый мир с нежной глазурью гольцов на горизонте. Предстояла колонизация этого пространства.

Следующим рейсом прибыл Витя Карпухин.

Разноцветных склонов, как на пути к озеру и на самом озере, Сашок тут не увидел, вся тайга желтая от лиственниц, от выстлавшей землю хвои. И желтая сухая трава на открытых местах. Березы здесь не растут – слишком высоко. Чернота кедрачей поверху только подчеркивает однотонность пейзажа. Ни ветерка, ни звука весь этот желтый месяц – весь конец октября и начало ноября, а потом вдруг с вечера снег, как будто красок в мире больше нет и не будет. На следующий день жесткое яркое солнце так бьет в этот снег, что весь день щуришься, как будто спросонок, или вдруг небо опустится до самых лиственных верхушек на соседнем холме и напустит на пейзаж снегопад, мельтешение такое, словно белые помехи в телевизоре. И тогда можно долго смотреть из окошка выпученными, остановившимися глазами, как во дворе неподвижно стоит у коновязи черная лохматая лошадь, смотреть, пока незаметно наступившие сумерки не скроют лошадь, и вместо нее, если зажечь керосинку, в оконном стекле будет видно слабое отражение того, как ты ходишь по комнате, пьешь чай или варишь на печке лапшу.

Первую неделю у них в Букалу жили патрульщики, собирались в тайгу.

Женя Веселовский с утра, выйдя во двор, опустошал свое сознание криком. У него был большой рот и большой объем легких. Он походил в этот момент на льва, обозначающего свое присутствие в пустыне, или на оленя, ревом вызывающего соперника на битву. Опустошенное сознание наполнялось чем-то хорошим – Женя улыбался, осматривая небо и горы, блеск золотых коронок на зубах придавал всему этому торжественность обряда.

«You have tattoos everywhere, but my name is not there…» – восклицал он густым, красивым голосом. Или говорил, обращаясь к пейзажу: «She is soft, she is warm, but my heart remains heavy…» или «I’ve got thirteen channels of shit on the TV to choose from…». Все это было весело, непонятно и красиво.

Эрик Костоцкий был понятнее. Постоянно поправляя очки, напевал Визбора и всякие туристические песни, которые обычно поют дружными голосами у костра, ходил с ножом на боку, цитировал Джека Лондона и Хемингуэя, пил крепкий чай и курил по две пачки сигарет в день. Эрик любил готовить, вкусно покушать и вообще компанию. Он был с юга, казался очень уютным и домашним человеком.

Они наполнили Букалу очарованием дальних веселых походов, труднопроизносимыми названиями мест, где пришлось заночевать в снегу, поймать браконьеров или неожиданно встретить товарищей, идущих навстречу. Было здорово, что они обитают в той стране, которая теперь принадлежала Сашку. Им предстояло патрулирование южных границ заповедника, а потом переход пешком на озеро.

После их ухода Букалу погрузился в желтую тишину.

Они жили – Сашок и Витя – в одном трехквартирном доме, Марат с женой и дочкой в другом. Марат был их начальником и не любил городских, подсевших на романтику мальчиков. Но что поделаешь, если городские мальчики ехали и ехали из своих городов, заселяли Букалинский кордон и, как им ни отравляй жизнь, как ни вытравляй отсюда, словно насекомых, не переводились. Растревоженные свободой и непривычным миром, приезжали новые, счастливые, одуревшие от запаха, простора и далеких гольцов, подернутых маревом или покрытых снежной глазурью. Ходили сгоряча босиком по тайге (чтобы красться бесшумно, как зверь) и лечили потом избитые ноги, изучали способы выделки шкур, приемы шаолиньских монахов или очищали сознание, медитировали, играли на гитарах и варганах. Стриглись налысо, занимались уфологией, сыроедением или становились вегетарианцами, писали и читали стихи. За последние четыре года здесь сменилось тридцать лесников.