Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

Но кто там будет стоять и курить, когда можно без стука отворить дверь любого аила, сказать: «Тьякшилар!», сесть на низенькую табуретку или чурбак у огня – в шапке, в сапогах, в куртке – и тут уже уютно покурить, а тебе нальют душистого белого чая, пахнущего сытостью ячменя и теплом топленого масла. Придвинут чашку с нарезанным хлебом, который получается разным у каждой хозяйки, пиалку с жирным каймаком, а то и угостят стопочкой свежей арачки, еще не утратившей свое родство с чем-то молочным, кисломолочным, чем-то знакомым с детства.

Ты совсем чужой в этой деревне, где нет ни одного русского, ты еще с трудом ориентируешься в новых лицах, в том, где чей дом, что прилично делать, а что – дико. Ты еще не понимаешь, когда над тобой шутят и что кажется смешным. А они не всегда понимают, что тебе интересно, а что – скучно. Но никогда никто не пропустит тебя мимо своих дверей, не позвав посидеть, почаевать, никто не пройдет молча, показывая чужаку, что он чужой.

Ты и правда скоро забываешь, что ты чужой, когда видишь в любом взгляде интерес. Добрый интерес, злой интерес, презрительный подростковый интерес, робкий детский, веселый или какие только бывают у разных людей интересы. С тобой ручкаются, тебя ощупывают темными глазами, кормят, спрашивают, хлопают по плечу. Ты забываешь про чудесные лиственницы, горы и разноцветное колыхание мчащегося табуна и просто прешься от того, что любой человек хочет вступить с тобой в контакт, что любому интересно, как ты отреагируешь на шутку, на комплимент, оскорбление. После столицы, где прямой взгляд в метро вызывает беспокойство, казалось, что в Букалу живет гораздо больше людей, чем в Москве.

По вечерам в голове еще долго звучали интонации иного языка.

С утра Сашок вставал, затапливал печку, молотил ногой в Витину дверь (Витя вставал трудно) и шел кормить коня, убирать за ним в деннике. Жестко било солнце, на морозе табачный дым сладко мешался с запахом конского тепла и навоза, Серко шуршал сухим сеном, выбирал самые вкусные травы. После завтрака конь взнуздывался, на спину ему ложился потник, потом чересседельник, сзади охватывала шлея, голова ныряла в хомут, конь вводился задом между оглобель. Всех этих оглобель и хомутов из учебника истории, этих забытых слов и запахов в Москве не было, Сашок был лишен всего этого все свое долгое детство. Все это шло слишком вразрез с тем образом жизни, на который Сашок был обречен по рождению и воспитанию. И это радовало. Сашок отматывал историю назад, к тому времени, когда пензенские, смоленские и астраханские крестьянские дети запрягали коней, чтобы отправиться за дровами. Только это был уже новый виток спирали. Сашок представлял, что такое нулевой километр, что такое экология и давка в транспорте.

Он с мстительным удовольствием навязывал гужи на концы оглобель, засупонивал, как научил Марат, упершись валенком в клещи хомута. Ему нравился этот ритуал.

Выезжал по санной дороге, ведущей вверх, в лес, затворял за собой створки ворот. И начинали скользить мимо по голубому льду неба лиственки, отлитые из темного золота, черненые праздничные кедры. Морозно пахли синие скрипучие тени в лесу, дорогу разнообразили горки, повороты, застывшие болотца, выступающие из-под снега обледенелые камни и корни, на которых сани скрипели, подскакивали или съезжали чуть в сторону. А он сидел в санях и смотрел на все это. Преступно проводил время впустую, как сказал бы отец. Сашок усмехался про себя и продолжал проводить время именно таким образом.

Нужно было насмотреться, привыкнуть, присвоить, научиться почти не замечать, как свое, родное, чтобы вдруг однажды утром или в середине дня или уехав и заскучав, понять, что полюбил и жить без этого не можешь. Сделать таким, что можно завещать кому-нибудь.

Серко заученно останавливался возле сложенных между деревьями поленниц, Сашок месил ногами снег – носил дрова и увязывал на санях. Ехал назад, и тени смотрели уже не влево, а вправо. На подъемчиках подталкивал сани, помогая коню, на спусках сдерживал коня вожжами. Сгружал у бани, или у дизельной, или у их дома, разворачивался и успевал сделать еще пару ездок, пока солнце не скрывалось торопливо за высоким горизонтом.

Дорога за сеном была еще длиннее, до покосов на склонах высоко над рекой было километров шесть. Река носила звучное название, происхождение которого терялось в древности. Сашок укладывал сено на сани, как научил Марат, придавливал бастригом [3] Бастриг – жердь, которой придавливают, прижимают сено на возу. и потом трясся наверху, напоминая самому себе литературных персонажей из прошлого. Все эти вещи – визг полозьев, ископыть, летевшая из-под ног Серка, если пустить его рысью, запах конского пота, пласты сена, подхваченные на вилах, – все это было устаревшее, прочитанное в детстве, неактуальное, ставшее вдруг для Сашка актуальным. Чудеса, да и только.