Живко Чинго - Большая вода

— Просто хотел узнать, Аритон Яковлески, — неуступчиво сказал Кейтен, поднимая глаза с пола и смело, дерзко глядя на всесильного директора.

Аритон Яковлески чуть запнулся, как будто не понял, его взгляд неопределенно блуждал по залу, пока не остановился на стене, где висели часы.

Часы давным-давно уже не ходили.

Все вокруг застыло в тишине и ожидании.

— Ах, так! — процедил папочка, схватил полено и вне себя от бешенства двинулся к Кейтену.

— Кейтен, Кейтен, — не то вскрикнул, не то взмолился я и спрятал голову под партой, чтобы не видеть, чтобы не верить. — Прощай, Кейтен, — прошептал я, — прощай, мой друг, — я решил, что пришел час расставания. Будь я проклят, расставания.

Никогда я не пойму, что случилось с нашим папочкой, никогда в жизни я не пойму, что за ветер подул в его сердце. Вместо ожидаемого грома, вместо того, что неизбежно должно было последовать, он только спросил:

— Зачем ты украл, Кейтен?

Первый раз он назвал его по имени, Кейтен.

Кейтен тоже был удивлен, смущенно и тихо он проговорил:

— Не крал я, ничего я не крал, товарищ Аритон.

— Как же не крал, — сказал тот строго, — вот, украл, — и он показал на полено. Эх, если бы Кейтен признался в чем-нибудь, может старикан бы его и простил. Но Кейтен признаваться ни в чем не собирался.

— Никогда я ничего не крал, — ответил он, вздернув голову привычным жестом, я тоже наверняка знал, что это правда, он не воровал и не будет.

— Он никогда не крал, — опять взбесился папочка, — да ты вор, каких мало, ты родился вором, ты просто разбойник!

— Никто не скажет, что Ране когда-нибудь что-нибудь украл, — не без гордости заявил Кейтен. Первый раз за все то время, что мы вместе были в доме, он произнес имя своего отца, Ране Кейтена. — Никто не скажет, что кто-нибудь из рода Кейтенов воровал, Аритон Яковлески, — добавил он, глядя ему прямо в лицо, как человек чистый и праведный.

— Трудно с тобой, Кейтен, — пробормотал папочка, — очень трудно, ну а что же ты тогда хотел сделать с этим поленом?

Кейтен ответил не сразу, он опустил голову, как будто попался в капкан, помолчал. Слышно было, как он тихо, жалко всхлипывал. Господи, Кейтен плакал, едва переводя дыхание, как будто ему не хватало воздуха, задыхаясь. Это продолжалось очень долго, века, будь я проклят, миллионы веков. Уставившись в пол, как настоящий вор, тихо, обессиленно, он ответил:

— Я хотел сделать маму. Будь я проклят, именно это он и прошептал: маму.

В классе наступила необычайная тишина. Вмиг все глаза повернулись к полену, которое держал в руках Аритон Яковлески. Господи, Господи, Боже мой! Это было уже не полено, будь я проклят, это была мама. Впервые и папочка остановился на месте как вкопанный, смущенный, потрясенный, не зная, что сказать.

— Клянусь, — не переставал Кейтен, о, Боже, никогда он таким не был, — клянусь, Аритон Яковлески, это мама.

Дети как по команде встали с мест. Все жадно впились глазами в полено.

— Мама, — ошарашенно сказал папочка. И представьте себе, нежно поднеся полено к глазам, стал рассматривать его странным долгим взглядом. Клянусь, мы увидели, как руки папочки, не выдержав, задрожали. Клянусь, его руки ослабли, мы видели, как в него вошла вода и понесла его; не отводя глаз от чудесно вырезанного куска дерева, папочка вполголоса, как будто про себя повторил: мама, потом посмотрел на Кейтена, на всех нас и сделал то, что мы никогда не могли себе представить, что полностью и правдиво не передать даже и прекраснейшими словами, но что должно существовать, что хранит человека от самого лютого холода, что должно неискоренимо жить в человеке, в каждом человеке, он поднес еще раз полено поближе к глазам и голосом, которого мы еще не слышали, произнес: Неужели столько дней в снегу, неужели столько дней в холоде, неужели столько страха, — тихо говорил Аритон Яковлески. — Бедные дети, такой снег, такой холод, — все повторял папочка как безумный, как завороженный. Будь я проклят, завороженный.

Кейтен молчал, мы все молчали. Клянусь, только наши глаза, наши взгляды молча говорили ему — да, папочка, такой холод, такой снег, такой страх, все ничто, если есть мама, не холодно, не больно, папочка, если рядом мама…

— Да, да, — сказал он, поняв наши взгляды и, будь я проклят, нежно, осторожно, дрожащими руками подал полено Кейтену. — Держи, Кейтен, — сказал он с усилием, улыбаясь слабой больной улыбкой, быстро пропавшей в желтых усах, — держи, это твое, Кейтен.

Будь я проклят, никто не знал, что произошло с папочкой. Клянусь, никто не знает, что происходит в человеческом сердце. В тот день мы все разом повзрослели на много лет, на много веков. Бедняга, за все в доме он казнил сам себя. О, непостижимое человеческое сердце. Будь я проклят, если в жизни мы молились за кого-нибудь усерднее, чем за нашего папочку, нашего старого директора дома, товарища Аритона Яковлеского.