Живко Чинго - Большая вода

Третий — нет, нет!

Четвертый — нет, это образ борца, созидателя…

Пятый — нет, нет, нет…

Шестой,

седьмой,

восьмой,

восемнадцатый,

все, хором, мы отвечали — нет.

Как живое стоит сейчас передо мной счастливое, улыбающееся лицо папочки. Слава Тебе, Господи, он был счастлив, почему, я так и не понял. Важно было одно:

— Все нет! вот вы и добрались до истины, соколы, сегодня вы хорошо разобрались с содержанием, с идеей, — заключал он победоносно и гордо.

Было бы прекрасно, если бы всегда можно было так отвечать. Нет и точка. Будь я проклят, нет. Черт бы побрал это сердце, ничего оно не понимает, не слушается, не может всегда так отвечать. Тяжело ему, а потом опять сначала, пока непонятливое сердце не разорвется. И всему этому не было конца и края, клянусь.

Эти занятия своей бессмысленностью, своей глупостью были настоящей отравой для детских сердец. Мы жаждали другого, любви, добрых слов, днями, ночами, веками мы искали их источник, а здесь нам забивали головы всякой дурью. Смешной, невозможной и чуждой, но для большинства детей быстро превратившейся в истину. Страшнее всего, что мы начинали верить в такие бессмыслицы. Будь я проклят, бессмыслицы. Забытая, пересыхающая вода была рядом, но мы стали глухи к голосу Большой воды. Клянусь, мы потеряли дорогу к Сентерлевой вершине. В слепоте и тьме мы жили века. Немногие думали, что те, у кого нет характеристики, что-то значат; что, может быть они, скажем, так же страдают, так же любят, что они наши друзья. Людей без характеристики или на подозрении мы считали врагами. Будь я проклят, врагами. В доме к таким пропащим причисляли и Кейтена. Его как привели без характеристики, так и потом он ходил без нее.

— Ничего, — говорил папочка, — мы тебе напишем характеристику, Кейтен! Осел ты эдакий, ни на что не годный лентяй, только хлеб ешь понапрасну, бездарь, — он все время поносил его самыми обидными словами, просто в грязь втаптывал. Почти на каждом уроке он его вызывал, спрашивал, мучил всякими способами. Было известно, что папочка держал его на мушке, и тут ни к чему не подготовишься, папочка хотел сделать из Кейтена человека. А тот, в свою очередь, отвечал всегда одинаково, со скукой, зевотой, коротко как только мог, в полслова, со всякими сокращениями, которые надо было потом объяснять, умышленно плохо, без интереса. То досаждал ему, то подсмеивался, все назло папочке.

— Не пойму, — говорил он, — товарищ Аритон Яковлески, — не пойму, как человек может такое себе позволить, Аритон Яковлески, а уж если он запустил руку…

— Это пример, дурачина!

Господи, мы все удивлялись, как он мог не понять. Тогда и я его возненавидел, он стал далеким, чужим. Враг, будь я проклят, Кейтен был мне врагом.

На этих занятиях он был совсем один, его все чурались. У него не было характеристики. Кейтен устал. Со всех сторон на него были направлены враждебные взгляды, полные презрения и злобы. Он сносил их молча, переживал их внутри себя. Сто раз во время урока его после наказания ставили в угол, подальше от всех. Я думаю, что больнее всего ему было переносить как раз эти унижения на занятиях по характеристике.

Чаша переполнилась, когда Кейтен заснул на уроке. Конечно, мы все были против него, на его стороне не было ни души. Будь я проклят, он видел это. Впервые он покорно, послушно опустил голову, как будто это был не Кейтен. Какими людьми должны были мы вырасти, кого готовили из нас, опутанных уздой характеристики, один Господь знает.

Позднее занятия по характеристике потеряли часть своей силы и неприкосновенности.

Борьба за новые характеристики стала еще более жестокой и мучительной. Мы получали характеристики, губя все человеческое, нас окрыляли лозунги, а мы убивали птиц. Неожиданно в эти игры стал играть и Кейтен. Будь я проклят, Кейтен и характеристика. Папочка был на седьмом небе, по праву приписывая себе все заслуги. Не раз он довольно качал головой, глядя на перевоспитавшегося, говорил: — Так, сокол, я еще увижу тебя в общем строю! — Кейтен даже добился похвалы, поощрения, клянусь, он ликовал.

Что с ним случилось, что он задумал, эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью, я никак не мог узнать, в чем дело. Будь я проклят, если он смирился, если его сумели вплавить в общий строй. Не те семена он сеял для начальства, но им было об этом не догадаться.

Куда девался мой друг Кейтен, я его потом не раз искал. Я обходил все закоулки, где думал его найти, но он исчез, как все, что исчезает на земле. Я опять принялся часами изучать всю огромную стену, я хотел понять, откуда тот холод, что вселился в Кейтена и в мое сердце. Я прислушивался к Большой воде, ждал ее голоса.