Живко Чинго - Большая вода

Стояла суровая нескончаемая зима 1949 года. День был снежный, холодный. Дул ледяной ветер, принося злые черные снежинки, жалившие как оводы. Весь день погода мучилась, как роженица, выл северный ветер, люто хлестал землю и все на ней. Удивительно то, что в такие дни и погода и все остальное непременно тягостны сердцу, точно как в сказках. Мы перетаскивали дрова, сырые поленья, только что нарубленные в горах; их животворный сок превратился в лед. Будь я проклят, они должны были спасти нас от холода, от долгой, страшной зимы. Безумный ветер залетал внутрь дома и превращал его в ледяную пустыню. Иногда, чтобы заснуть, чтобы немного согреться (мы боялись залезать в холодные постели) перед сном мы устраивали борьбу, которая нередко переходила в настоящую кровавую потасовку. Дети наваливались друг на друга, как звери. Легко можно было остаться без глаза, без руки, а то и без головы. Говоря по правде, в тот день все было не так уж плохо и неприятно. Целый день мы чем-то были заняты, что-то делали, набегались, наработались, нам было тепло. Будь я проклят, это было счастьем. Мы работали. Мы разгружали дрова, перетаскивали их на место, кололи, складывали, работали по-настоящему. Откуда-то в нашу комнату принесли отличную большую печку. Было весело, мы делали нужное дело. Кровь бежала по жилам, это было здорово, наконец-то мы занимались тем, что напоминало настоящую жизнь.

Пока мы носили дрова, Кейтен под шумок сумел припрятать одно полено. Он был очень доволен своим нехорошим поступком, почти счастлив. Будь я проклят, он весь светился. Наверняка затеял что-нибудь немыслимое, подумал я, иначе он не пошел бы на такое. Для чего еще могло ему понадобиться полено, если не для какой-нибудь чертовщины, вдруг пришедшей ему в голову.

— Тебя могли увидеть, — трепеща, говорил я, — могли увидеть полено, ведь увидел же я.

— Нет, не волнуйся, малыш, — отвечал он, совершенно счастливый, как заново родившийся, глаза его сияли светом всего неба, клянусь, в нем чувствовалась большая сила.

Попасться на краже у нас было опасным делом. Только заметят, сразу настучат в управу. Доносительство цвело в доме, чем дальше, тем больше, донос означал прекрасную характеристику. Будь я проклят, донос и характеристика. Такую деятельность кроме как гнусной не назовешь. Этой гнусностью нам и наполняли сердца. Некоторые дети, например, Методия Гришкоски, Соколе Ефрутоски, Стойче Иваноски, Мирчески, Ставрески, какие-то Каменоские, Огненоские, какая-то Слободанка, одну звали Добрила, потом Виолета Донеска, все они стали настоящими негодяями. Стукачество было у них частью жизни. Все вынюхивали, как голодные собаки, всюду заглядывали, обо всем докладывали папочке и товарищу Оливере Срезоской. Часто бывало, что эти мерзавцы просто придумывали что-нибудь подходящее, чтобы заманить в ловушку, схватить, как говорится, на месте преступления и донести. Особенно ценилось, когда писали и подавали доклады такого рода, не забывайте, друзья, речь шла о жизни, о будущем. Если администрацию что и заботило, то лишь характеристики и эти доклады. В докладах цвели цветы, а вокруг росли колючки. Будь я проклят, колючки. Доклады во всех отношениях предпочитались любому другому делу. Самый активный и рьяный мог стать командиром отделения, старостой класса, дежурным по кухне, дневальным, быть первым при раздаче (что было немаловажно), одним словом такие передовые товарищи все время получали поощрения и привилегии. Я и сейчас не могу с уверенностью сказать, что за червь так сильно источил детские сердца — голод, страх, наказания, ежедневные унижения, холод, может быть, строй и проклятая стена, а может быть, все вместе, но одно ясно, как день — доносительство, трусость и злоба цвели в доме пышным цветом. Все друг друга остерегались, избегали, замыкались в себе. Будь я проклят, замыкались.

— Если тебя кто-нибудь видел, — предупредил я его, — дело плохо. Знаешь, какое наказание за утаивание, за кражу… Но он меня уже не слушал, его здесь уже не было, он был далеко. Я видел, говорить ему что-либо напрасно, перед его огромным счастьем слова пасовали…

Все эти дни, ужасные зимние дни, какая отвратительная погода бы ни была, дул ли ледяной северный ветер или налетал крупный черный снег с юга, Кейтен крадучись уходил из помещений дома и вместе со своим поленом скрывался в каком-нибудь темном углу. Будь я проклят, чтобы ему не мешали работать. При любой погоде, в ветер и снег, налети хоть тысяча бурь, ничто не могло ему помешать, он упорно занимался своим таинственным делом. Хоть я и не знал, что он делает, я понимал, что это что-то радостное, все его существо светилось мягким светом, клянусь, он пребывал тогда в другом, неведомом мире, далеком от дома, от нашей скверны. Очевидно, он шел по чудесной дороге к чему-то прекрасному и единственному. Будь я проклят, единственному. Я до дрожи боялся за его здоровье и вообще за его жизнь. Если его не увидели сегодня, увидят завтра, послезавтра, они неутомимы, они пронюхают. А сам он день ото дня становился все более рассеянным, все более увлеченным своим делом.