Живко Чинго - Большая вода

— Что ты там делаешь, Кейтен? — спросил я его однажды тихо, на ухо. И так же тихо, на ухо, он мне ответил;

— Делаю то, что так сразу не понять, малыш Лем, что тебе и не представить.

В спальню он возвращался замерзшим, с исцарапанными, покрасневшими руками. Но ему было не холодно, он был счастлив, его работа стоила перенесенной стужи. Он согревался, дыша на руки, глаза слезились от боли. Но он улыбался, будь я проклят, улыбался. Я часами пытался представить себе, что бы это могло быть. Тайна Кейтена с каждым днем все сильнее распаляла любопытство в моей юной и неопытной душе, что же довело его до такого безрассудства? Потом, когда я вспоминал те дни, я осознал, что есть многое, что нельзя понять с наскока, что не увидеть легко и сразу, скрытая красота таится в предметах вокруг нас, ждет нас, а мы слепо топчем ее, уничтожаем и бездушно калечим то, что незаметно и неповторимо. Но понимание этого, как и всего большого и радостного в нашей жизни приходит к нам слишком поздно, в самом конце. Только тогда у нас открываются глаза, и мы говорим, о, как мы обмануты, мой друг. И нет предела нашему отчаянию, но уже слишком поздно. Будь я проклят, так случилось и на этот раз.

В конце концов, Кейтена поймали на месте преступления. Естественно, этого следовало ожидать, слишком заметным было его отсутствие, Господи, он так был захвачен своей работой, поленом, для него, казалось, ничего не было важнее этого куска дерева. Наверняка, кто-то увидел, как он прошмыгнул по двору, нашел его тайник, караулил его и днем и ночью. Но самым удивительным было другое, удивительно было содержание, сведения, приведенные в докладе Методии Гришкоского. Будь я проклят, в докладе. Он написал доклад о «злодеянии» Кейтена с невероятной точностью, до мелочей, по дням, по датам, с указанием погодных условий, в хорошем стиле, художественно, как какой-нибудь роман, как будто он работал над ним всю жизнь. Клянусь, все было занесено, с первого дня, когда мы разгружали дрова, наш разговор, пальтецо с разорванной подкладкой, под которым было спрятано полено, место, где Кейтен работал, где закапывал щепки, сами щепки как вещественные доказательства, ножик, которым он резал по дереву, все, все было в этом докладе, всевозможные глупости. Будь я проклят, щепки.

— Прекрасно, великолепный доклад! — восхищался папочка, товарищ Оливера Срезоска только что не расплакалась и от всего сердца, в пламенных выражениях похвалила товарища Методию Гришкоского. — Это настоящий доклад, — сказала она, — такой доклад сделал бы честь многим старшим товарищам. — Сто таких докладов, и победа за нами, — в восторге продолжал папочка, в один голос с товарищем Оливерой Срезоской. — Это во многом успех всего нашего коллектива, — заключил папочка, а товарищ Оливера Срезоска дала знак аплодировать. Будь я проклят, аплодировать. Мы приветствовали нашего выдающегося товарища Методию Гришкоского. Обезьяна, проклятые обезьяны, хотелось мне крикнуть.

Бедный Кейтен! Бедный мой приятель Исак Кейтен. Он был виновен, отделен, и стоял в углу в стороне от нас. Он ждал наказания, ждал унижения, которого никак не заслуживал. Напрасны были месяцы примерного поведения и прилежания.

— Маска сорвана, — сказал папочка победоносным тоном, как будто только и ждал этого момента, — маска сорвана, — повторил он, — камуфляж не вечен, как пудра, которая осыпается у нечестной женщины (так сравнил папочка), как пудра, которая не может скрыть лица нечестной женщины, — добавил он так искусно и деликатно. — Любой, кто посягнет на недоброе, ничего не достигнет, — сказал он потом строго, сурово, со знанием дела. — Запомни, — присовокупил он, съездив ему пару раз как бы для затравки, — сила коллектива огромна. Запомни это, мерзавец, — и он заехал ему в третий раз.

— Что запомнить, Аритон Яковлески? — спросил Кейтен, как будто его и не били; тем самым совершив большую ошибку. Будь я проклят, никогда он не мог сдержаться, если поступали несправедливо. О, Боже, после такой науки, после всего он все равно осмелился спросить.

Аритон Яковлески, Оливера Срезоска, воспитатели и учителя рты разинули от удивления. Какая дерзость! Они как будто не поверили, что этот решительный и ясный голос доносился из угла, где стоял Кейтен. Директор в ярости повернулся к нему.

— Ты еще рот открываешь, скотина, — произнес он, едва сдерживая бешенство.

Но Кейтен как будто решился идти до конца. Будь я проклят, конца. Совершенно спокойно, твердым голосом он ответил: