Живко Чинго - Большая вода

В доме все как будто умерло. Даже охотничий уголок. Никто больше ни с кем не торговал, никто никому не верил, стена была выше, чем всегда. Будь я проклят, стена огородила все. Неизвестно, куда делись дружба, взгляды, красота человека, доброта, Большая вода, сон, желания, Сентерлева вершина, птицы, солнце, что это за погода без ветра и дождя, почему не шумят светлые весенние воды, что это за сухое, пустое время, снег, перекрывший все пути, тьма, в которой мы блуждаем как безымянные тени, ядовитая пыль, запорошившая глаза, куда пропал золотой свет из глаз Кейтена, что это за ложь, которая нас сковала и разделила? Он вел себя так, как будто вовсе не замечал меня, стены и всего того, что окружало нас в доме. Он притворялся, будто и вправду перековался, будто и вправду оказался в раю. Будь я проклят, в раю. Я слышал, как он пел соловьем перед ребятами, разыгрывая из себя счастливчика.

Я знал, клянусь, что эти бессмыслицы Кейтен говорил не просто так, это было с его стороны игрой, большой игрой, и она мне не нравилась. Я боялся каждого наступающего дня, меня била дрожь от того, как он строил из себя серьезного перевоспитавшегося человека; с уверенностью можно было предположить, что он прикидывается, задумывая что-то на будущее. Но какое ждало его и всех нас будущее? Ясно было одно, ясно как солнце весной, оно несло Кейтену последнее наказание. Я вдруг подумал, что его могут прихлопнуть, как муху, и оцепенел от этой мысли. Господи, да его и сами дети могут убить в отместку. Они так замучались с ним бороться, что теперь не отстанут! Клянусь, он был лучше всех, с их распрекраснейшими характеристиками, и это не давало им спокойно жить. Я вдруг осознал, что они могут убить его, они его точно убьют. Они запросто могли это сделать, по спине у меня побежали мурашки, я потерял покой и сон.

Методия Гришкоски и другие никогда не забудут ему спектакль о раненом партизане, по одноименной драме. Будь я проклят, драме. Кейтен играл пленного партизана, раненого воина, а Методия Гришкоски — фашиста, охранника в тюрьме. Методия Гришкоски, который до того времени был первым во всем и у которого была великолепная характеристика, ни за что бы не взялся за такую роль, хоть его убей, если бы не одна низкая и подлая причина. В пьесе была сцена избиения, и роль давала ему шанс при всех до полусмерти отколотить раненого партизана, Кейтена. Этот подонок давно уже искал такого случая и хвастался, что он с Кейтена спустит шкуру. И это были не пустые слова. Неужели Кейтен так и будет сидеть, сложа руки, поддразнивали другие, ожидание придавало представлению особый, художественный интерес. Будь я проклят, художественный. Мы ждали, дрожа от нетерпения, и чем ближе был день представления, тем беспокойнее мы становились. Хвастун и подлиза Методия Гришкоски у большинства уже в печенках сидел. Будь я проклят, это была драма жизни и смерти. С волнением и страхом мы ожидали развязки, клянусь, в этот день кто-то должен был умереть.

Представление началось довольно торжественно, в молчании. В полутьме, при неярком бледном свете. Перед тюрьмой фашист. Шаги. Тяжелые, убийственные шаги. Из тюрьмы время от времени доносится слабое пение раненого партизана, свет становится ярче, пение слышнее. Оно все больше раздражает фашистского охранника. Он бесится, топает сапогами, кричит:

— Да перестанешь ты, мерзавец, или нет?

Раненый партизан песней ему отвечает:

— Хоть колите меня, хоть вешайте, я не перестану, из могилы буду бороться, так и знайте! Буду петь, — отвечал он храбро.

— Щас ты у меня запоешь, запоешь, — вырвалось у Методии Гришкоского, он выволок его из камеры и начал самым низким образом избивать раненого партизана. Он без жалости пырял его штыком в голову, руки, ноги, выкалывал глаза. Товарищ Оливера Срезоска, отвечавшая за представление, тут же из-за занавеса выплеснула целое ведро крови, разведенной красной краски, и по всей сцене от раненого партизана потекли потоки. Но он опять запел, будь я проклят, он пел, весь в крови. Клянусь, наши сердца так и запылали. Он пел:

— Ой, фашисты, проклятисты!

Это был предел! Тогда глупец Методия ударил его тяжелым сапогом по шее и сказал:

— Еще будешь петь, я тебя вздерну! И недолго думая, схватил веревку и закинул ее на потолок. Будь я проклят, он его и вправду повесит. Он стал надевать петлю на голову. О Боже, что еще должен перенести бедный Кейтен! Все, дальше некуда, веревка уже на шее.

— Нет! Нет! — не помня себя выкрикнул кто-то из детей.