Михаил Каминский - Переполненная чаша

Любавин оторвал глаза от блокнота в глубине ладони, обратил их на меня — и, похоже, не увидел, потому что не улыбнулся, не подмигнул, как обычно, а двинулся дальше по кольцу нижней палубы шагом человека, чей взгляд устремлен внутрь себя. «Вот кому, — решил я, — не надо вообще отправляться в путь: он всегда и везде носит поэзию в себе, как я не расстаюсь со страхом…»

Так и не зарегистрированные в юридическом документы я сдал, в институт международных отношений. Почему МГИМО? Душевное влечение на сей раз отсутствовало. Зато в этот институт поступали сразу два моих приятеля: Митька Шрайман и Борька Никитин по прозвищу Рыжий. Митька завалил первый же экзамен — сочинение. Он и в школе-то постоянно угнетал своей исключительной безграмотностью учительницу русского языка. (Потом Шрайман получил высшее образование в Институте кооперативной торговли, работал, отбыл срок, опять воровал, снова сидел… И спился. А Рыжий недавно ушел на пенсию в ранге Чрезвычайного и Полномочного.)

В те годы, помимо приемной, существовала еще одна комиссия — с громким, революционным, как мне представлялось, названием: мандатная. Именно от ее решения зависела судьба абитуриента, сдавшего все экзамены. Дверь в комнату, где заседала мандатная, я открыл с вызовом. При проходном балле, «двадцать один» у меня в экзаменационном листке стояли три пятерки и две четверки. Столько же баллов — двадцать три — набрал Борька Никитин. Рыжий благополучно прошел собеседование и, зачисленный в студенты, ошеломленный, полыхая огненной шевелюрой, болтался в толпе других ребят. А у меня, как обычно в минуты сильного волнения, пылали уши. И в тот момент пылали не только в предощущении счастливого исхода. Дело в том, что, ожидая вызова, я ходил и ходил перед дверьми мандатной комиссии и, нервничая, непрерывно крутил пуговицу на пиджаке. И докрутился. Правда, сердобольная гардеробщица успела пришить ее — гардеробщица перетирала зубами нитку, когда выкликнули мою фамилию: «Каминский!» — и я появился перед членами мандатной застегнутый на все пуговицы, но в совершенно растрепанном состоянии души, а значит, с горящими алым пламенем ушами.

Комиссия долго, очень долго молчала, и я, растерявшись от неожиданного безмолвия, воспринимал ее как единое существо. Время шло. Миновало три минуты или целый час, но по-прежнему никто не проронил ни слова, и в моей груди зародилось отчаяние. Оно все росло и росло с каждым мгновением, замораживая сердце, как зуб перед удалением.

Бывают ситуации и моменты, когда и к шестнадцатилетнему является прозрение в обнимку с мудростью. Внезапно я понял: члены комиссии безмолвствуют не просто так. Они не решили сообща: давай-ка помолчим, поразмыслим над судьбой этого ушастика в перелицованном костюме. Нет, понял я, они почему-то не успели до моего появления договориться, с какой формулировкой погнать меня прочь. В работе мандатной случился небольшой прокол. От этого я страдал дольше, чем следовало, а люди за длинным столом, таинственно и почти беззвучно перешептываясь, передавали друг другу мое «дело»: искали в нем причину отказа — вескую или так себе, все равно какую причину, и не знали, за что зацепиться.

Наконец самый молодой член мандатной, сидевший с краю, — голубоглазый и румяный, с мягким пушком, светившимся на подбородке, — радостно встрепенулся. Он потянулся к уху соседа, получил от него разрешающий кивок и обратился ко мне по-свойски: «Слушай, товарищ. Мы бы тебя приняли. Честное комсомольское, приняли бы! Ты вполне прилично сдал экзамены. И вообще… Но ты подумай. Подумай и скажи мне, может ли уважающий себя дипломат прийти на, официальный прием в пиджаке темно-синего цвета, к которому пуговицы пришиты зелеными нитками?»

Он говорил очень доверительно. Интонация была проникновенной. Я даже пожалел его: как он страдает, бедняга, как переживает за меня! Правда, комсомолец сильно преувеличивал: зелеными нитками была пришита одна — всего одна! — пуговица. Зато какой же он был внимательный и дальнозоркий, самый молодой член мандатной комиссии!..

Я улизнул от Борьки Никитина. Это было нетрудно сделать: когда, раздавленный своей профнепригодностью к дипломатической карьере, я неживой рукой прикрыл за собою дверь, Рыжий красовался перед какой-то девицей, что-то возбужденно рассказывая ей. Может быть, очнувшись, делился впечатлениями и давал советы, как следует себя вести перед строгой, но, несомненно, объективной комиссией. А то, успокаивая девицу, пересказывал содержание фильма, который мы накануне вместе с ним посмотрели. Фильм был замечательный — и оптимистический, и правдивый — «Кубанские казаки».