Михаил Каминский - Переполненная чаша

Коровы наблюдали за нею выпуклыми и влажными глазами, как бы в ожидании продолжения, будто бы спрашивая: ну и что дальше? А Грация, посмеиваясь над собой и едва справляясь с волнением, настороженно сидела на теплой траве, даже не предполагая, что же в самом деле может произойти или должно случиться… И должно ли?

Ее сознание в какой-то момент зациклилось на единственной мысли: я тут, рядом с ним, с мужчиной, который меня волнует, мы одни, и просто так, ничем, это не может кончиться. Пастух молчал. Грация молчала. Коровы вздыхали. Наверное, она выглядела насмерть испуганной. Очень уж идиотский вид у нее, пожалуй, был, потому что Егорыч, настороженно вглядевшись в нее, отвернулся и, не нарушая прежнего молчания, стал постукивать кнутовищем по каблукам новых яловых сапог. А коровы продолжали вздыхать — глубоко и натужно, словно разом вспоминая о своих, коровьих, неприятностях и проблемах.

Это безмолвие продолжалось довольно долго. Наконец от реки потянуло холодной сыростью. Грация понимала: надо что-то сказать, объяснить свое появление, назвать любую причину, пусть самую глупую, лишь бы еще больше не усложнять ситуацию затянувшимся, провальным молчанием. Катька Хорошилова наверняка бы нашлась, а вот в ее голове была пустота, и лишь приглушенно шумела в ушах кровь, и каждая минута прибавляла напряженности и неудобства. Грация была благодарна пастуху за его терпение и в то же время злилась на него: такая массированная ежеутренняя атака, такой повышенный интерес к ее личности — и вдруг застыл, словно каменный идол, на которого натянули чего-то ради — для смеха? — модную трикотажную рубашку. Но прошло еще некоторое время — и прежнее состояние совершенно покинуло Грацию, превратившись в некую свою противоположность. Она искоса поглядывала на Егорыча, который, уставившись в землю, продолжал постукивать кнутовищем по наборному каблуку яловых сапог, и удивлялась: чего ради она приволоклась сюда, из-за кого? Неужели именно он, онемевший внезапно пастух, пропахший потом, табаком и навозом, с редеющим ежиком волос, морщинистой шеей и склеротическими разводами на скулах, появлялся на подсиненном экране ее вечерних сеансов одиночества и скуки?

Она подумала: сейчас разревусь. Или истерически захохочу. Собралась подняться и уйти, убежать отсюда, чтобы поскорее избавиться от охватившего ее чувства стыда, пережить все внутри — и забыть, но в этот момент Егорыч заговорил, и Грация с нарастающим чувством недоумения, растерянности, а потом и ужаса услыхала, что он извиняется, кается, даже, кажется, умоляет о прощении. Когда оцепенение миновало, Грация поняла: пастух говорит о старости, ее разрушительной силе и неизбежности, говорит тоскливо и в то же время зло, словно ведя спор с самим собою.

— А что такое старость? — спрашивал он с горькой усмешкой. — Седина? Лысина? У бабы — подбородок, загнувшийся точно у яги? И характер такой же? У мужика — капля на носу? Или расстегнутая по забывчивости ширинка?.. Да нет же! Это будет патология, распущенность или просто витаминов не хватает. Понимаешь, и сволочная сварливость, и сладкая болезнь склероз появляются не только с преклонным возрастом… Да я в общем-то не о такой старости, не об этом. Я о другой, которая при полном твоем разуме настигает неожиданно и бьет потому особенно больно. Вот, кажется, только вчера работал, как тот вол, и ничего, кроме нормальной усталости. Поспал, отдохнул — и снова огурчик. А сегодня потрудился чуток, но сон не идет, и спится недолго, и не огурчик ты уже, а посиневший баклажан. И все начинает валиться из рук: падает коробок спичек, разбивается чашка… Собираешь осколки и думаешь: что со мной, самому бы надо собраться. Смотришь на руки — вроде бы по-прежнему ухватистые. На ногах крепко стоишь, не всякий парень тебя собьет. И все равно — старость…

«Надо идти», — подумала Грация. Слова Егорыча не вызывали ни жалости, ни обыкновенного интереса. Только недоумение: зачем он об этом, к чему? Страдает? Но у нее тоже есть своя боль. Он нуждается в понимании, она нуждается, все нуждаются… Еще немного — и слезливость Егорыча вызовет ответную откровенность — вот тебе и тоскливый волчий дуэт. Шла сюда — и было ей неспокойно, радостно и стыдно. От волнения трудно дышалось и тяжелели бедра, и по всему телу от живота расплывалось волнующее тепло. Ждала: сейчас рядом со мною окажется чужая, но такая притягательная сила, захочу — она станет моей. Пусть на время, не навсегда. А что нашла?..