Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Да-да, захватите меня, пожалуйста, с собой, — несмело попросила Грация. Очки остались висеть на ее груди, болтались на черном шнурке. И поэтому Грация с милой подслеповатостью прищурилась (а еще у нее густые и длинные ресницы, свои — и это тоже не пустяк), быстренько облизнула и полураскрыла губы. Конечно, идиотизм, но — имидж, имидж! И ее усилия были вознаграждены: багровое — от жары? — лицо Толика Фирсова расплылось в заинтересованной ухмылке. На округлом подбородке парня обозначилась довольно симпатичная ямочка — верный, почти стопроцентный признак добродушия, подумала Грация.

— Куда прикажете доставить? — Толик нагнулся, подавая ей руку.

Протягивая ладонь, Грация увидела, что на лбу и под глазами шофера выступили крупные и прозрачные капли пота. И это тоже показалось ей милым — детским каким-то, младенческим штрихом, и она сказала себе: молодец, что не стала изображать аспирантку. Строгой аспирантки Толик Фирсов наверняка бы не понял. А вот простушка а-ля пейзан — в самый раз для Толика.

Грация взобралась на подножку. Из кабины на нее пахнуло горячими парами — бензина, масла и еще каким-то густым и неприятно дурманящим запахом. Грация замешкалась. Но Толик энергично потянул ее на сиденье, перегнулся через колени Грации и, тяжело прижимаясь к ней, захлопнул дверцу машины.

— Только везите, пожалуйста, потише, — попросила она слабым — согласно сельскому имиджу — голоском и кивнула на банку, которую прижала к животу. — Молочко собачкам. — И с той же интонацией упрекнула: — А вы меня ведь чуть не задавили. Разве можно так мчаться по деревне? Люди вокруг… куры гуляют…

Фирсов заморгал. У него были редкие светлые ресницы. Когда до него дошло: упрекают в чем-то, может быть даже с угрозой упрекают, он отодвинулся от Грации и тяжело засопел.

— Кто это мчался? Кто это задавил? — С каждым вопросом его щеки все сильней наливались свекольным цветом. — Что я, правил не знаю? Да? Люди, понимаешь. Куры, понимаешь. Собаки!..

Толик уже не ухмылялся, как минуту назад, а скалился, — под прекрасными, будто они из лучшего фарфора, зубами обнажились бледно-розовые десны. Глаза его злобно округлились. Капли пота вдруг помутнели. И только наивная ямочка по-прежнему красовалась на мягком подбородке.

«Господи, да он пьян! — ужаснулась Грация. — Так рано, а он уже пьяный!» Густой и неприятный запах, перебивавший бензиновые пары, заглушивший прогорклость перегревшегося машинного масла, без всякого сомнения, был алкогольным.

— Понаехали тут всякие! — кричал Толик Фирсов прямо ей в лицо. — Командуют! А чего под машину лезешь? Зачем? Ты уж лучше сразу под шофера сигай!

Грация отшатнулась. Губы не слушались. Едва удалось выдавить:

— Как вы смеете! На каком основании?.. Выпустите меня! Сию же минуту!

Звонко и, одновременно, гулко, как бывало, когда щелчок кнута Егорыча приходился под самым окном, хлопнула дверца. Взвизгнули колеса — и колючая пыль обдала Грацию с ног до головы. И вдруг машина остановилась. Толик Фирсов распахнул дверцу и, далеко высунувшись, проорал:

— Ты учти, мы твоих собак порешим. Ишь, псы какие! На людей кидаются!..

Ничего не видя из-за пыли, а еще больше, пожалуй, ослепнув от горя, она побрела по дороге. И только пройдя насквозь лес, у самых ворот дома отдыха, Грация опять вспомнила про «экстерьер», обнаружив, что хромает много сильней, чем обычно. А когда увидела, что лохматый, прохладный с внутренней стороны лист лопуха исчез с банки и молоко заметно расплескалось, то не выдержала и заплакала.

Михановский читал газету и рассеянно накручивал на палец волнистую прядь побуревших волос. Накрутит — отпустит, снова накрутит — опять отпустит. Вид у него был расхристанный: накануне дачу опять оккупировали гости, много гостей. «А когда гостей большое количество, — объяснял свое состояние Григорий Максимович, — каждый просит слово — и бедному тамаде приходится трудно». Естественно, именно он и был тем человеком, которому пришлось пострадать за общество. Но о том, что довело его до нынешнего состояния не количество гостей, а обилие выпитого, Михановский умалчивал.

Он сидел, согнувшись над газетой. Старая шелковая тенниска, когда-то красная или фиолетовая, а ныне цвета сильно разбавленной марганцовки, была ему мала. Поэтому и без того короткие рукава торчали над плечами Григория Максимовича крылышками.

— Ты, папа, у нас вроде ангела, — сказала Антонина, — только ангел не совсем обыкновенный, а с большого похмелья.