Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Не пойму, о чем вы? — ленивым голосом произнесла Грация. — Какие цветы? — Она неспешно поправила золотую цепочку, надела очки. Их дужка знакомо надавила на переносицу, а все окружающее чуть-чуть, почти неощутимо, расплылось. — Мелочи все это, дорогая моя, пустяки, недостойные внимания. Пыль на ветру…

Она подумала: держусь правильно, хорошо — как надо, и хозяйке придется убавить свою наступательность и громкость. Иначе ведь ее не проймешь. И та действительно замолкла, даже фартук на ее животе успокоился.

— Ладно, — пошла на попятную хозяйка, — может, жулик нацелился. А ты помешала. Извиняй. Только скажи мне, зачем я жулику-то? Чего у меня красть, а?

— Мне бы молочка где купить, — поменяв «пластинку», запела Грация. — Щеночки у Белки растут.

— Будет тебе молочко, — пообещала хозяйка. — В магазине его вроде бы и нет, но все равно будет. Я из них, проходимцев, это молоко вытрясу…

«И так — всю жизнь?» — спросила Грация. Она сидела в кабинете доктора Вольского, маленькой комнатушке с покрытыми масляной краской стенами. Доктор — за столом, спиной к окну; Грация — в низеньком кресле, откидывая голову и касаясь затылком стены, когда надо было спрятать слезы (холодная стена под затылком и горячие слезы на ресницах — это двойственное ощущение осталось и жило в ней долгие годы). Конечно, как бы крепко она ни соединяла веки, Вольский видел: плачет, но ни разу он не сказал: «Не плачь, Галя» (она все еще была Галей, Грацией стала через час или чуть раньше). Она понимала: «Я надоела ему. Он устал от меня. Сколько нас, таких, в отделении травматологии и ортопедии?» И все-таки надеялась. Только непонятно, на что…

«И так — всю жизнь?» — повторила Грация. «Да, — откликнулся наконец доктор, — полтора сантиметра совсем немного, но, увы… Ты не ящерица». — «Да, я калека, — смиренно согласилась Грация, — и это уже до самой смерти». Она опять запрокинула голову. Потом выбралась из кресла — хотела, по привычке, бодро — одним движением, но не получилось: конечно, полтора сантиметра — чепуха по сравнению со всем ее немаленьким ростом, однако к этой чепухе она еще не привыкла, а доктор Вольский утверждает, что этого не случится никогда: «Ты не ящерица», будто не он избавил Лельку от горба и вытянул ее аж на восемнадцать сантиметров!

Документы лежали на углу стола: листок нетрудоспособности, справки, рентгеновские снимки в плотном черном конверте, направления, еще какие-то бумажки… Грация потянула их к себе. Замедленно, по-прежнему непонятно на что надеясь. Но доктор Вольский только подтвердил: «Калека. Да, есть такое слово… — Он подергал себя за кончик носа, — Ты не помнишь. Наверняка не помнишь. В сборной Бразилии, в период ее наивысшего расцвета, были два футболиста — Пеле и Гарринча. Один — красавец, чернокожее божество, другой — калека. Они оба были великими футболистами».

«Все равно больно, доктор, — сказала Грация. — Если бы я родилась такой, тогда, может быть… Но я калекой стала… Есть разница?»

Доктор ее не услышал. Прикрыл глаза. «Если бы ты видела, как Гарринча мчался к чужим воротам. Ах! Ураган, смерч, пантера — все вместе. Его не могли ни догнать, ни остановить. Ни обмануть, ни обвести. Мяч был словно привязан к нему. Его хватали за рубашку и били. Футбольными бутсами и кулаками. Куда и как придется. Слышишь? Били калеку по искалеченным ногам. А он все равно…»

«Хорошо, — сказала Грация, — я тоже начну играть в футбол. Спасибо за совет, доктор. Поеду в Бразилию и… Нет? Но что, что мне делать?!» — закричала она.

Вольский пожал плечами: «Что хочешь, то и делай. Я хирург. Я свое дело завершил достойно. Какие ко мне претензии? А дальше — твои проблемы. Хочешь, уезжай куда-нибудь, где тебя не знали прежде. Не желаешь — оставайся, но смени прическу. Перекрась волосы. Обратись в магометанство или стань католичкой. Ну, что еще? Надень маску, ходи в ней, не снимая. Возьми другое имя…»

«Вот это потрясающая идея, — с грустью произнесла Галя. — Я, мол, не я…»

Хозяйка не подвела: литровую банку с молоком для Белки и щенят, как обещала, поставила на крыльце, в уголке, зачем-то накрыв ее разлапистым и мохнатым изнутри листом лопуха. С крыльца было хорошо слышно, как у соседей негромко и протяжно, словно выводя незамысловатую древнюю мелодию, скрипит тележка. Над сплошным дощатым забором проплыла высокая — крепостной башней — марлевая повязка на голове старшей официантки Зинаиды Прокофьевны.