Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Я понимаю так: ты мне угрожаешь», — сказал Дубровин.

«Нет, что ты! Я тебя люблю и, ты знаешь, буду любить. Куда мне деться от этой фатальной любви? — Грация хмыкнула: видишь, я могу шутить, ты меня не убил своим решением. — Но отныне я буду больше думать о себе. О своем будущем».

«Кончай литературу, — потребовал Дубровин. — Выражайся конкретней».

Она хотела сказать: конкретно — я надену платье, которое Катька привезла из круиза и продала совсем дешево: за шестьдесят; конкретно — я обую те туфли, ну ты знаешь какие, да, в них я даже не лечу, а плыву, пусть на это плаванье и уходят все силы; конкретно — я пойду на вечер и стану танцевать, причем с каждым, кто пригласит меня, а если Сема Фуремс после танцев позовет меня куда-нибудь, то с легким сердцем соглашусь — он хороший парень и давно влюблен в меня, ты ведь знаешь… Но врать не хотелось, на вранье не было мочи. И поэтому она сказала правду: «Вполне конкретно заверяю тебя: накануне Международного женского дня я от горя не повешусь. Тем более — в сам праздник. Чего ж людям настроение портить? А после… После драки, Дубровин, кулаками не машут».

Грации показалось, что он или коротко засмеялся, или всхлипнул там, у себя дома. А она — в своем доме — села в кресло напротив телевизора и уставилась, как уже бывало в подобных случаях, в его бездействующий белесый экран.

«Что ж, — думала Грация, разглядывая неровные островки пыли на этом тусклом экране, — нам ведь с Катькой требуется самая что ни на есть малость: чтобы каждой принадлежал один-единственный и чтобы не было оскорбительных тайных свиданий». Ну чего ей, Грации, таить? У нее, как и у Катьки, нет ни перед кем обязательств, заверенных печатью отдела записи актов гражданского состояния. Им с Катькой нужен покой и чистота — это же так немного! Не Париж, не лауреатство, не хвост из кобелей с вздыбленными наперевес пиками. И не фамильные жемчуга, пожелтевшие от долгого невостребования. Они с Катькой согласны на искусственные. Они рады и тонюсенькой цепочке из драгметалла — одной на двоих, но чтобы опять же он, тот, который один-единственный, заметил эту цепочку и захотел расстегнуть ее простенький замочек. Пусть генеральские внучки карабкаются к своим вершинам, надрывая жилы и ломая ногти. Они же с Катькой…

Вдруг Грация остановилась, замерла, потому как нашла слово, соединяющее ее интересы с Катькиными, объясняющее их дружбу и взаимное бескорыстие. Это слово было о б д е л е н н о с т ь. Оно оскорбляло до крика.

Она долго не могла заснуть. От застоявшейся, наверное, еще с послеобеденных часов духоты воздух в комнате был такой, что дышать им — все равно что пить воду из нагревшегося под солнцем оцинкованного ведра. Такой водой хорошо мыться — Грация помнила, как легко сбегают по спине теплые щекочущие ручейки и мягко кружит рука тетки Веры, приговаривающей свое заклинание: «С гуся — вода, с Галочки — худоба…» Но пить из такого ведра? Лишь подумав об этом, она сразу ощутила на губах, на языке кислый металлический вкус. Бр-р-р…

Подушка казалась ей то слишком жесткой и маленькой, то, наоборот, голова глубоко тонула в теплых, хранящих чужие запахи перьях, податливо сжимавшихся в просторной ситцевой наволочке. Ситец был усыпан мелкими, с размытыми очертаниями васильками, и Грация, положив ладонь на их россыпь, смутно проступающую на белом фоне, почему-то вспомнила клумбу у входа в главный корпус дома отдыха, вокруг которой, прогуливаясь, каруселью двигались люди. Странная возникла связь: отчего васильки — и вдруг клумба? Обыкновенные голубенькие дикари, сорняки — и тщательно ухоженные, крупные бело-розовые пионы? Ответа сразу не нашлось. Да и не нуждалась она в ответе. И, может быть, поэтому дальше мысль ее еще более загадочным образом перекинулась к экспедиторше Софье Григорьевне. Совершенно того не желая, Грация вообразила, как Софья Григорьевна обнимает Толика Фирсова, сама толстая, перезревшая, как сентябрьский арбуз, терпко благоухающая по́том и цветочными духами, он же — мальчишечка еще, и глаза испуганные, дурные, — упирается, уставившись на черные пятна, расплывающиеся под мышками у экспедиторши.

«Так ему и надо», — мстительно подумала Грация, но тут же застыдилась своего злорадства и, вообще, вообразившейся картины. «Дрянь, — упрекнула себя Грация, — какая же ты подлая и завистливая дрянь». Однако и это настроение просуществовало недолго: Грация тихо рассмеялась, потому что разгадала, что за связь существует в ее подсознании между цветочной клумбой и Софьей Григорьевной. Грудастая блондинка с широкими и прямыми, будто проведенными плакатным пером, бровями любит, чтобы вокруг нее непрестанно увивались — «каруселили» — поклонники. Ну никак не может Софья Григорьевна без ухажеров, будь то Толик Фирсов с постоянной глупенькой улыбкой, выворачивающей в пьяной расслабленности его толстые влажные губы, или сантехник Бабуров, меднолицый старикашка, молчаливый и угрюмый, не расстающийся с тяжелым газовым ключом, словно бы приросшим к его короткой руке.