Михаил Каминский - Переполненная чаша

Тетка выходила летом на дежурство в цветастом крепдешиновом платье, поверх которого надевала обязательную оранжевую безрукавку. Легкий крепдешин был не от ее крепко сбитого, широкого и в плечах, и в поясе, и в бедрах особенно, тела. И клипсы — под перламутр, с расходящимися во все стороны острыми серебристыми лучами, — были не от теткиного лица — симпатичного и еще молодого в ту пору, но уже с печатью огрубленности и замкнутости, которую очень скоро и надолго, до смерти, ставит тяжелая физическая работа под солнцем, дождем, ветром и снегом, в жару и в мороз, то есть работа на свежем, как сейчас говорят горожане, воздухе. Говорят — с завистью к тем, у кого этого воздуха вдосталь.

Грация подолгу лежала на самом верху крутой насыпи. С Волги доносились гудки, команды, стрекотание моторок и солидное покрякивание сигналов барж-самоходок. Но Грация почему-то редко смотрела на реку. Может, оттого, что Волга была удалена от нее на значительное расстояние, купаться Грация не любила, плавать не умела, и вот жизнь реки и ее собственная жизнь пересекались весьма незначительно. Грация жевала тугой стебель конского щавеля и не морщилась, погруженная в полудетские еще воспоминания и в нередко уже взрослые мечты. Внизу, между стальными нитями рельсов или в стороне, у сторожки, мелькало оранжевое пятно — это тетя Вера подсыпала гравий, укрепляла насыпь, пилила и колола на дрова деревянные, насквозь промасленные пахучие шпалы, замененные недавно железобетонными, косила в полосе отчуждения траву для козы Малки — вечно пребывала в трудах, а значит, в движении. От козьего молока Грацию подташнивало, но тетка заставляла все равно пить его — хоть кружку, одну только кружечку, дочечка. Странно, но руки у тетки были легкими — при такой-то неразгибаемой работе! — и ласковыми. Грация помнила прикосновения этих рук — тетя Вера ловко и быстро мыла ей голову, а потом сливала водой, нагревшейся на солнце в новом цинковом ведре. Вода мягко, почти неслышно стекала между лопаток, и — в подобие воды — скользили по спине руки тети Веры, приглаживающие, ласкающие. «С гуся — вода, с Галочки, моей дочечки, худоба», — слышала над своей головой Грация…

Она так задумалась, что забыла про «экстерьер», и почувствовала, что опять раскачивается и «ныряет» при ходьбе, точно лодка, подгоняемая косой волной. Катька Хорошилова спросила бы: «Кому кланяешься, подруга?..» Катька прежде не была такой злой. С самым серьезным видом она размышляла вслух: «Я решила выйти замуж только за военного, за офицера. Значит, большую часть жизни мне придется провести в отдаленных гарнизонах. Может быть, на берегу Северного Ледовитого. Вокруг белое безмолвие, маленький поселок — и почти никаких развлечений. Поэтому я заранее должна готовить себя, чтобы мужу со мной не было скучно». Катька тогда готовилась: научилась вышивать, записалась в кружок гитаристов при заводском Доме культуры и принялась самостоятельно изучать эсперанто. А Грация давно умела вышивать — заботами тетки Веры. Еще Грация неплохо играла на пианино — «в объеме шести классов музыкальной школы». Но эсперанто ей было не по зубам: откуда же взять терпение, чтобы каждый вечер, как Хорошилова, заучивать по три не имеющих никакого смысла тарабарских слова? Да и что теперь Катьке от этого эсперанто?..

Грация выпрямилась, расправила плечи, постаралась, чтобы бедро и голень составляли единую линию… и заметила, что гольфы на левой, больной, ноге не только в семенах конского щавеля, но и еще в каких-то грязных колючках. Она нагнулась и стала счищать этот мусор, но тут сзади зафырчала машина. Грация быстро распрямилась, однако обернулась не сразу, потому что ей надо было прежде вспомнить, каким из двух имиджей она уже пользовалась при встречах с Толиком Фирсовым. Ну, совсем забыла! Очки висели на шнурке — надевать их или не надевать, пусть себе свободно, чуть игриво покачиваются на груди? И как улыбнуться — снисходительно, свысока? Или же открыто, доверчиво, не скрывая своей женской слабости?

Грузовик обогнал ее, нырнул в рытвину, ойкнул, будто живой, и, задрав тупой нос, вылетел на ровное пространство. Тут Толик Фирсов лихо затормозил (Грация сморщила нос — целое стадо коров и овец не возмущало столько пыли, сколько одна машина), открыл дверцу и крикнул:

— Больше газа — меньше ям! Подвезу, девушка, а?

Грации стало смешно: если в кабине не было Софьи Григорьевны, Толик превращался в разговорчивого кавалера. А при экспедиторше он цепенел, и глаза у него по-стеклянному, не мигая, смотрели мимо Грации.