Михаил Каминский - Переполненная чаша

О смерти Бориса Филипповича он узнал после смены…

Только поставил в бокс автомашину, выключил зажигание, не успел еще унять в себе затухающую мелкую-мелкую дрожь — обычное дело после двенадцати часов в такси, а тут его как обухом по голове:

— Ты «Вечерку» читал? Умер Начальник. «С глубоким прискорбием сообщаем…»

Медленней, чем обычно, он вылез из машины, закрыл дверцу, крутанул на указательном пальце брелок с ключами — и лишь после этих отвлекающих действий спросил у Женьки Сахарова:

— После тяжелой и продолжительной?

Вопрос свой Беспалов задал по инерции, и Женька Сахаров нехорошо усмехнулся. Им обоим была известна «тяжелая и продолжительная» хворь Бориса Филипповича. Ведь сколько лет миновало, а они следили друг за другом. С надеждой и радостью. Но и с другими чувствами тоже.

— Несчастный случай, Толя, — сказал Сахаров. — Авария.

Они немного постояли в тесном боксе, где особенно густо пахло бензином, отработанным маслом и горячим металлом. «Еще один, — думал Беспалов, — кто следующий? Авария, инфаркт, инсульт, поджелудочная… Какая разница? Нет разницы, только все меньше нас и меньше. Добро бы — следы войны и геройства, а то…»

По системе внутренней связи на весь таксопарк захрипел, загундосил чей-то голос:

— Дежурного механика Сахарова вызывает на пост технического осмотра главный инженер. Механик Сахаров, ты где пропадаешь?

Женька вскинул массивный подбородок, нехорошо, невесело усмехнулся:

— Главный инженер, как же! Это меня Рымарчук из первой колонны ищет. Разогнался на линию с жеваной резиной. Я ему путевку не подписал… — Он переступил с ноги на ногу и спросил: — Хоронить пойдешь?

— А ты? Ты пойдешь? Или снова брат с Камчатки прилетает?

Подбородок Сахарова тяжело опустился на грудь.

— Не надо про брата, Толя. Не могу я. Не хочу… Даже вспоминать каштаночью жизнь страшно. Ничего не было, ничего не знаю и знать не желаю…

— Ладно, — сказал Беспалов, — не желаешь — не надо. Только прошлое, Женя, не хвост собачий. В общем, привет Марьяне, Сахаров.

Ближайший городской телефон был в будке контрольно-пропускного пункта. Приближаясь к КПП, Беспалов каждый раз замедлял шаг, чтобы исподтишка — не дай бог, если кто заметит! — полюбоваться своей фотографией на Доске почета. Карточка была старая, вся в трещинах от солнца и времени.

«Привет», — кивнул Беспалов и Женьке Сахарову, который тоже был на Доске, — светло и прямо глядел на него и на весь остальной мир из-за чистого, отдающего в голубизну стекла. Он неплохой мужик, Женька, только зачем память-то свою укорачивать? Впрочем, Беспалов догадывался, что произошло: узнав о смерти Бориса Филипповича, Сахаров испугался и сник — опять прошлое напомнило ему о себе, непрошено вторглось в Женькино безоблачное существование. Поделиться страхами и мучениями Женьке не с кем: его жена Марьяна к а ш т а н о ч ь ю жизнь раз и навсегда приказала вычеркнуть из всех разговоров и воспоминаний, она и Беспалова-то, который Женьку спас, разве что терпит.

Беспалов отшатнулся — почудилось вдруг, что между ним и Сахаровым мелькнуло на мгновение лицо Начальника. Одутловатое, с узкими щелями между набрякшими веками, с брезгливо изогнутыми губами.

У них у всех т а м были прозвища. Женьке досталось простейшее, с поверхности так сказать, — Сахарок. Да и для Гриши Беленького за прозвищем далеко не ходили: Артист, поскольку работал на эстраде, в разговорном жанре. «У меня знаете какая память? — хвастался Гриша. — Профессиональная! «Евгения Онегина» наизусть. Всего «Теркина» тоже. Захотел бы — «Илиаду» одолел бы!» И в тот момент Беспалов не выдержал; надоело ему слушать, как хвастает Артист «Джама-а-айка! — завыл он дурным голосом еще популярную тогда песню. Очень уж муторно ему было в те дни от лекарств и разных неприятных процедур. Ох как муторно! — Джа-ама-айка-а, — выл Беспалов на всю третью палату, закатив глаза и трясясь всем телом так, что ходуном ходила покрашенная белой эмалью больничная кровать. — Джамайка!..» К нему, придерживая очки, заспешил Профессор. «Так-так, батенька, понятно. Все ясно. Гиперемия лица. Крупноразмашистый тремор конечностей и всего тела. Боль в животе. Слабость, разбитость… — Профессор отставил ногу — он так всегда делал, чтобы не сползали пижамные штаны. — Вот на этом фоне у вас, голубчик, и возникла подозрительность, появилось субъективное толкование слов и действий окружающих…» Беспалов затих и съежился, подтянув колени к подбородку, — так похоже Профессор изобразил важного консультанта из психбольницы. Но в это время в своем углу завозился, закашлял Борис Филиппович. «Молчать! — откашлявшись, закричал он. — Отдыхать, понимаешь, не дают!» — «Чего орешь, Начальник, — одернул его Кузнец, — выйдешь отсюдова, вот и командуй у себя в конторе. Если, конечно, тебя выпустят…»