Михаил Богатов - Имя Твоё

Дмитрий готов выслушать все её переживания по этому поводу, и дать совет, потому как Вероника ему нравится, но только как друг, ничего личного, и ему, другу её, отцу Дмитрию то есть, очень хочется в счастье ей поспособствовать, и он даже готов в деле этого содействия сдружиться, например, с ним, кто бы он ни был, если только это для дела понадобится; и, само собою, если так все сложится, то отец Дмитрий знает уже, что он, чёрт возьми, в самом деле будет ей помогать совершенно бескорыстно, и потому так всё происходит, что хочется ему быть с ней ближе, рядом, подольше; и когда она будет думать: зачем это отцу Дмитрию, то уже и промахнется мимо сути, потому что единственная цель, зачем ему это всё, уже исполняется, когда она рядом с ним сидит, и думает не знаю о чём, здесь и сейчас исполняется, просто рядом с ней быть и говорить, и ничего больше, этого уже достаточно, он бы ради этого и помогал; а в то, что способствуя девочке Веронике и её здоровяку дурацкому, он может сопернику подарить её объятия, поцелуи и, может, больше даже того, в это отец Дмитрий всерьёз не верит, он не верит в то, что от девушек можно большего, чем простого присутствия рядом с ними добиться, а потому добивается лишь его любой ценой, принося в жертву сюжеты своих фантазий, ведь это лишь фантазии и так не бывает, чтобы можно рукой её соски гладить, нет, не бывает, только присутствие, и потому, кто его добьётся, тот всего добьётся, тот и первый; и в мире, таким образом заведённом, отец Дмитрий завсегда победителем выходит в глазах собственных, в глазах человечков ковровых, и в глазах тех, кто о мире этом не просто догадывается, а кто его ещё и за единственно существующий почитает, хотя ни одного такого не встретилось ещё, но исключать их нельзя; и вот теперь-то, накануне разговора такого ответственного, выпал снег, и всё отложилось, и вернулся отец Дмитрий туда, где никогда не был прежде, в мир мушкетёров и пиратов, а почему туда, а не куда-либо ещё, не ведает он, как и того, как южные моря плоть себе нарастить сумели через снег ноябрьский русский, грязь земли едва до обеда прикрывший. Хотя быть может, может быть очень даже и связано это всё, но так хитро только, либо низко связано, либо высоко очень, куда пока отцу Дмитрию заглядывать не хочется нисколько, и он может себе это позволить вполне, а затем не сможет себе этого не позволить, но уже не в отношении себя, а в других отношении, может связано так, что, ежели поцелуев не бывает никаких в этой жизни, а какие в этой жизни бывают и какие отец Дмитрий многажды видел, те ему не по душе, когда кто-нибудь некрасивый какую-нибудь некрасивую целует, не желает отец Дмитрий ни её, ни, тем паче, его целовать, быть на месте каждого из них или обоих вместе не желает, пропади они пропадом, а потому настоящих поцелуев ежели тут не бывает, то в мире капитана Блада или Скарамуша только такие и бывают, и всё так случайно красиво складывается, в то время как здесь лишь уродство намеренное наблюдается, и мысли о разговоре вчера задуманном о позавчера увиденном, сегодня могли бы неслучайно и красиво возвратить, ну не в мир ковровых человечков, а в мир Парижа хотя бы, века этак семнадцатого-восемнадцатого, или в мир туманного и дождливого Лондона, или в болезненный для европейца мир лесов Бразилии, и, чего-чего, лишь бы не в мир кровожадных майя с их богами пирамидальными, имена которых не произнести с первого раза; и в этой школе, на уроке алгебры, можно вполне видеть брызги холодной воды, бьющие о скалы замка Иф, ночью окружённого, куда сейчас незадачливая стража бросит мешок зашитый с телом, как же, как же, аббата Фариа, и под партой уже сжимаешь линейку, дабы в воде очутившись, разрезать этим ножом верёвки ног связанных, и до того напрягает это, лишь бы не спросили, лишь бы не спросили, что острия из формы коричневой девочки Вероники уже лишь улыбку ностальгическую и старческую вызывают, как давно это было, моя малышка, и тут ещё преображение мгновенное: я защищу вас, сударыня, на перемене незнакомцы из класса параллельного, да, отец Дмитрий предпочитает меньше с людьми знакомиться, Димка уже года три как в другую школу отсюда перевёлся, и исчез из жизни, эти незнакомцы, которых каждый одноклассник хорошо знает, иногда по имени, по фамилии чаще, это же школа, а не санаторий вам, говорит классный руководитель, они поставили подножку очень красивой девочке классом младше, и он, Арамис, именно так, сейчас отомстит им, вызовет их на дуэль, да, да, на самую настоящую дуэль, защищайтесь сударь, пройдёт мимо обидчиков в сторону девочки споткнувшейся, будто у него дело срочное появилось, хотя никому, совершенно никому пожалуй дела нет до его дела, а разве поспоришь, что дело срочное, пройдёт мимо них и бросит на них взгляд, всего лишь один, зато очень, ну очень вызывающий, главное подгадать так, чтобы они в этот момент отвернулись и ничего не заметили, ох уж этот первый снег, и можно смотреть после этого на неё, искать её в коридорах, в столовой, на правах старшеклассника или дверью ошибившегося в класс её заглянувши, или же в раздевалке, которую лучше называть одевалкой, когда раздеваешься, на урок торопишься, и ничего не видишь, а видишь лишь когда одеваешься, и найдя её, поймав её взгляд, смотреть нежно и покровительственно слегка, ведь он её защитил, что вы хрипите сударь, не надо было иметь намерение, коего вы осуществить не способны, сами виноваты теперь, вытирая шпагу о траву цвета изумрудного, ведь он её защитил, пусть этого никто и не видел и не ведает, но он, он-то знает это, а большего чем это ничего и нет, таков мир где возможно всё; и теперь эта девочка, им спасенная, сударь, пожалуйста, как мне отблагодарить вас, я никогда ещё не встречала образца подобного благородства, теперь ей легче представляться отцу Дмитрию у неизменного ночного столба, даже можно и без столба, а спасать её, как то в действительности только что и было, нервные секунданты, тонкие изящные блестящие шпаги, ничего не забыли, ржание коней, фырканье, переступание с ноги на ногу, волнение врача, молодого, подающего надежды учёного, которому очень нужны деньги, главное, чтобы он никому ничего не сообщил, не избавиться тогда от неприятностей, нет, он нем как могила, волнение врача, на перемирие надеющегося очень, потому что деньги он уже получил, а практики ещё маловато, и он очень опасается, что из-за него кто-то умрёт, но отец Дмитрий Арамис сделал своё дело, и врачу остаётся лишь констатировать: смерть, ничего не забыто, прохладный сумрак утреннего леса, тени деревьев, утренняя роса, Париж ещё спит, а за окном школы белое превращается в грязное обратно, и очень натоплены батареи, портфель, ожидающий на подоконнике открытие английского кабинета, нагреться успевает весьма, ничего, ничего не забыто, да, девушку эту из шестого зовут Ириной, но имя её будет узнано отцом Дмитрием лишь впоследствии и случайно, и ничего в этой истории, разыгранной в десять минут между алгеброй и иностранным, не изменит, зато с Вероникой можно теперь долго не говорить, целый день не пытаться, ведь после дуэли пережитой чувствуешь себя утомлённым, и ни на что, кроме стаканчика старого доброго бургундского в кругу ближайших друзей, он не способен уже, спускается отец Дмитрий на первый этаж в столовую, и пьёт стакан чая, не спеша, в одиночестве, но так только кажется, верные товарищи мушкетеры рядом, и всегда поддержат его, и такая славная вышла пирушка после удачной дуэли, на которой можно было запросто погибнуть, ведь противник как всегда был превосходен, надо отдать ему должное, мир душе его, и так хорошо, что даже на урок он опаздывает, и проходит за свою парту в гордом молчании, под взглядом учительницы, такой наглостью возмущённой, в то время как эти малыши осваивают форму не так ли, дурацкая ситуация, из нот ит, зачем ему, отцу Дмитрию Арамису, этот английский, если у нас, французов, всегда там напряжены отношения с Англией, разве что для миссий особых и поручений необычных, да, и к тому же, красивее родного французского не найти, это ведь Франция оплот культуры, так-то, зе Ландон из э кэпитал оф Инглэнд, хорошо, что вчера прочитал, а то бы опять двойка, как же, как же, сочинение по Репину мы ещё три года назад писали. Оно же идёт всё, тройка, пятерка, туз, накручивает как в двадцать восьмом танцовщица, для которой Равель Равель, чтобы пятнадцать минут одного и того же, можешь ли ты, маэстро, так, могу, ан нет, в конце-то всё иначе звучит, но извините, как же завершать, если в конце ничем не отличается от в начале, да и не к чему всё это кажется, время детства можно сообщить, если бы оно было разве что, но улавливать его не значит ли уже претензию в намерении своём иметь, ничем не обусловленную, вон отец Дмитрий желает выглядеть для других так, как для себя желал бы выглядеть, ежели бы другие его в качестве такового и воспринимали, задача ничем не осиливаемая, всегда опаздываешься, а посему отказываемся от неё, и к этому кусок мяса хорошим учителем сгодился в саду детском, будто дети цветы, чтобы их в сад, тогда взрослых всех в зоопарки, не иначе, скорее детство сад для жизни нашей, и то, у кого оно имеется, а всё остальное даже как назвать не ведаем, но и не страшно это, ибо у нас задача другая теперь, и всегда приятно, когда так говоришь: у нас другая задача, видимость несмываемую сторонними взглядами обретаешь, будто задача вообще есть какая-то, и можно вид важной озадаченности на себя напускать, как собаку с цепи спускают, ко мне важная озадаченность, фас меня, фас, а коли нельзя полагаться на то, что тебе нравится и на то, что другие принимают в радостях легкомысленно весьма, покуда они к ним не относятся, даже когда начинают помирать друг от друга, заразу какую подхвативши, к примеру, зима если не наступает вовремя и болезни до чумных доходят комом не снежным, а грязевым, так жить полагаясь на что-то нужно, и потому лишь, что жить ни на что не полагаясь никак нельзя, хотя что за искусство удивительное, им владеют миллионы, никак живя себе неплохо, никак значит живя, но отец Дмитрий не таков, он хотя и мал, да удрал, как не говорится, от этой проблемы, и нет у него такой проблемы в мире всего возможного детства, и не было никогда и не будет, ежели людей меньше слушать будет умничающих особо ни о чём, да и не особо особых людей, совсем неособенных людей, отличительная черта которых себя за особенных почитать в очередь первую, как все эти люди, и не следует человеку особым быть, не в этом дело, иначе он будет мясо жевать, Светку целуя при всех, и краем глаза оглядываясь, и в себя с эхом ухая, балансировать в темноте безнадёжной, не в особости дело, а в особости дела и в деле этом тело не последнюю роль играет, и вот это положений не требует никаких, а бдения стоячего требует, но мы не подчиняемся требованиям, то ведь признак свободы плоско понимаемой непременно есть: не делать того, что требуется, делая то, что никому и тебе в очередь первую не нужно, и все уже свободны донельзя, и мы, как все, что ж мы хуже, свободными будучи на манер этот, приступаем к тому, чего никак не требуется делать; и всё идет по кругу, безвременно новая зима и возвращение всегдашнее в миры, по-разному выглядящие: купил книгу, о коей мечтал давно, а сейчас бы и не вспомнил о чём она, но снег первый падает, уже в году этом не в первый раз, тает затем и всё тут, а отец Дмитрий шагает с книгой в руках, ко всем прохожим её обложкой повернув: смотрите, это он жрец знания, книга эта для него не иначе как книга волшебницы Стеллы с розовыми волосами, там не скажут ему как Элли и Тотошке домой вернуться, потому он уже взрослый, и он не Элли, и не Тотошка, и домой ныне направляется безо всяких волшебств, и прошли те времена, когда он подставлял свой череп деревянный и грубо сколоченный под удары Урфина Джюса, хотя это именно Урфина надо было поколотить за то, что когда порошок волшебный живительный заканчивался уже, он полуоживлял тех, кого даже и красиво делать не удосуживался, пусть же эта книга станет порошком живительным, и им посыплет сейчас отец Дмитрий немного, когда домой придёт, на что правда не знает, но на что-то важное, в конец концов, порошок этот волшебный, и пусть сам себе достойный посыпания объект изыскивает, и к чему приложиться пусть ищет, как и отец Дмитрий всегда находит уже сам к пятнадцати своим к кому приложиться, посыплется порошок знания и оживит в нём то, что позволит мир интереснее видеть, который вон озяб сегодня, все кутаются в воротники поднятые от воздуха сырого, когда не холодно вроде, а трясёшься сам того не замечая, посыплет порошок дома, а люди в троллейбусе даже не глядят на книгу, либо, взглянув, тут же равнодушными к ней остаются весьма, но отца Дмитрия не обмануть, это их равнодушие напускное, они вон обратно к окну отворачиваются и молчат, с той стороны рыбы аквариумные как есть, но молчат-то они потому только, что завидуют и опасаются, а когда люди завидуют, они всегда в намеренное равнодушие падают, напускают на себя, фас нас, намеренное равнодушие, говорят люди, фас их, говорит книга в руках чёрная и с позолотой имени названия, и чем не чудесная она, если отец Дмитрий её ещё не открывал, а она вон как, весь мир завертеть сумела вкруг себя и хозяина своего нового, но отец Дмитрий спокоен, не равнодушен, нет, он этого себе позволить не может, на нём куртка модная, из кусочков кожи дублёной сшитая, её дядя в магазине у алкоголика бандитского, коим и сам стал впоследствии, выкупил задёшево, да мала она ему оказалась, и в этой куртке, которая, в чём отец Дмитрий не сомневается нисколько, о том никому не говоря впрочем, совершены все нераскрытые и ужасные преступления в этом и не только в этом, но и в соседних городах, к чему излишняя скромность, что было то было, просто не надо хвастать, о таких вещах серьёзные люди попусту не говорят, и в куртке этой с книгой этой являет отец Дмитрий замысел воистину фаустовского размаха, слияние знания и силы грубой предельное, за знания в ответе книга, за силу куртка, свидетельством чему напускное людей равнодушие, которое является свидетелем всегда несознательным и молчаливым, и не стоит даже с ними говорить, они в нём никогда не признаются даже себе, не то что тому, кто равнодушие напускать их на себя заставляет; но живительный порошок книги этой надо посыпать порциями малыми, ибо он требует размышления, и будет недейственным, как хлорка для покойника, и сколько этого уже отец Дмитрий испытывал, когда книгу волшебную ждёшь, а каждая книга, которую ждёшь уже тем хотя бы и волшебная, проглатываешь, а она никакая на вкус, никакая она не, а обратного отец Дмитрий не испытывал, но лишь в обратное верует, ибо сказываются таки те, которые долго весьма ожидались и в пустоту канули, нет, не в пустоту, а ежели это пустотой назвать, то это самая плодородная пустота отца Дмитрия есть, немного времени проходит, и отец Дмитрий чувствует себя героем книги той, о которой всё уже и забыл, времени прошло немного, но здесь каждый день столетия стоит, как и те, прошедшие столетия, даже дня этой жизни не стоят пока, кто же будет целый день читать параграф на дом заданный по истории, но теперь будет так использовать порошок живительный, не спеша, помимо намерения своего и опыта, ещё потому, что спеша уже не получится, ведь раньше всё успевалось и времени много было, завались временем просто, а теперь ничего не можно успеть в мере полной, а лишь в мере и так сойдёт, не получится, потому что у него сейчас в гостях сестра его младшая, кузина по имени Арина, а с ней они играют до сих пор, и что это за игры, где же ты Георг Тракль, зачем ушёл на войну, зачем тебе наркотики, что это за игры, вонзайся, вонзайся, чёрный терновник. Лучшее самое, ведает сильный курткой на себе и знающей книгой в руках своих отец Дмитрий, это когда тебя нет для того, чтобы думать: нравится или не нравится в сердце своём, или гадать: нравишься или не нравишься в сердцах чужих неотзывчивых, равно как и отзывчивых, блаженное забвение пустого перекрёстка лучшее, стоишь на нём поскольку, гадаешь: куда, время идёт, а его уже не завались, и устроено уже загодя так всё тут, что ни выбери, в любом случае дороги эти никуда не ведут, как пастушка Адель мужа себе выбирала из трёх, когда выбор единственно верный: не выходить замуж, ею даже и не рассматривался, поскольку единственно верным был выбор, который делать было не нужно, ничего делать было не нужно, и сколько усилий на выбор не трать, в самом деле ты в это время ничем вовсе и не занимаешься, а чем-то заниматься надо, даже если не можешь себе сказать: чем, то ли потому, что не ведаешь о том, потому ли, что ведаешь, а всё равно не скажешь, если только с ковровыми собеседниками уже перестал общаться, в слезах ко сну отходя; отец Дмитрий закуривает сигарету, и в этой куртке бандитской и без того выглядящий старше, в глазах собственных, стареет и мудреет прежнего пуще, опять в тех же глазах, и будет время, когда ему чьё-то пальто достанется, покроя не современного, но дело не в покрое, а в том, что в кепке и пальто этом, нараспашку всегда носимом, ибо коли застегнуть, оно кажет величину по сравнению с телом, в него втиснутым неимоверную, и не удивительно, с чужого плеча, пуза, спины и шеи будет, и про руки не забыть, а посему носит он его расстёгнуто, и называют его все Лениным за это, а может и за то ещё, что к тому времени у него усы и борода расти уже активно весьма начали, а он нет, не бреется, а может и за то, что в пальто ходить он будет этом на собрания единомышленников своих, когда организует группу людей молодых, собирающихся вместе ради чего не важно здесь пока, а затем неважно будет уже, поскольку единомышленники хотя и окажутся едиными, но мышленники из них никакие, а отцу Дмитрию это важнее будет, да так и останется до конца, но пока не по-ленински хитро прищуривает глаз правый, а по-жигански плевать учится, и мудрее чем обычные воришки, выглядит для себя, ибо у воров обычных нет в руках порошка живительного, как минимум вор в законе он, а лучше серый кардинал мира криминального, и да, была такая пора, когда такие мечтания сместили планы космонавтом стать или чем там ещё, кто такой космонавт, человек не конкретный, а вот вор в законе конкретен, и конкретнее нет, а жизнь штука конкретная, хотя ничего отец Дмитрий и не крадёт, ему не нужно до того опускаться, чтобы серым кардиналом быть, эта роль ему уже нравится, да, а занятия такие случаются постольку, поскольку Арина в гостях бывает иногда по выходным, сегодня этот случай, чаще же на каникулах, и тогда это называется наподольше, и хотя из возраста игр отец Дмитрий уже вырос, однако играть может, и весьма часто играет, просто надо усилие делать над собою чаще, будто тебе интересно происходящее, убеждать себя, и чем хуже общество, в котором играть вознамерился, тем больше усилий, а если не в обществе играть вознамериться, а с обществом, то не важно какого оно качества, но это уже из психологии кардинала серого, а с Ариной роль его сводится к тому, чтобы говорить, соблазнами сердце питая, что легко весьма, ежели сестра неродная и видишь её реже тех, кого прежде спасал от хулиганов воображаемых, как это давно было, и надо при этом делать вид, что в опыте этого самого ты поднаторел настолько, что даже тебе уже это не интересно, а ей ещё это предстоит всё, и как же он ей, с одной стороны, завидует, а с другой не, но ежели кто-то напомнил бы ему сейчас о подвигах