Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Впрочем, и это не сахар. Страшнее орловской каторжной тюрьмы на Руси ничего не было, а тут вдобавок одиночка. В камере с подъема до отбоя занимался самообразованием, читал всё, что было – и классику, и Библию, и философов. На свободу вышел уже при Временном правительстве. Для мотовилихинских рабочих не просто вождь – человек, за которым в огонь и в воду. В Гражданскую войну его рабочие дружины контролировали половину Урала. Все – и Дутов, и Колчак, и Пепеляев – обходили мясниковские отряды стороной, считали, что связываться опасно. Затем в Москве – член ЦК и один из активнейших участников Рабочей оппозиции. Когда понял, что проиграл, бежал в Персию.

Тут всё, как и в жизни, только в «Агамемноне» отец не обращает внимания ни на даты, ни на многие другие обстоятельства. Видно, что единственное, что его интересует, как он сам ее называл, – «выжимка событий». В Персии зиндан. Бежал из зиндана, среди русских, кажется, вообще первый, кто сумел. Потом Турция, здесь тоже тюрьма. Побег и из нее. В романе он уже через день после побега на конспиративной квартире в Стамбуле встречается с только что высланным из России Троцким. Но договориться друг с другом им не удается. Наконец – Франция. Дальше, – подвела итог Галина Николаевна, – я уже вам говорила.

Архив Легина, конечно, не обрадовал, впрочем, он понимал, что раз все дружно сделали шаг в сторону, основания у них были. Так что он бодрится, говорит Леке, что будет вести наступление по всем фронтам, что-нибудь да найдется, не может не найтись брешь, короче, он прорвется. В частности, спустя неделю, как по этому делу было открыто производство, Легин едет в Каргополь к бывшему заслуженному чекисту Шрейдеру.

Шрейдер в двадцать третьем году уже брал Мясникова, теперь же сам был зэк; слава богу, хоть не на общих работах. И не доходяга. Хотя срок немаленький – восемь лет и пять «по рогам», то есть поражения в правах. Едет, конечно, с гостинцами. В посылке сало, тушенка, сухофрукты и много хорошего трубочного табака. Шрейдер, если была возможность, курил трубку. В довесок к посылке, еще до того, как к нему в оперчасть привели Шрейдера, Легин с начальником лагеря договорился о двух неделях больнички для своего протеже. Знал, что у Шрейдера целый букет – подлечиться не помешает.

В общем, тон был взят правильный, оттого и разговор с самого начала получился дружеский. Но ничего хорошего Шрейдер ему о Мясникове не сказал. Когда они в двадцать третьем году пришли арестовать Мясникова – дело было в Москве, в его служебной квартире, положенной Мясникову как члену ЦК, – он, Шрейдер, чтобы не пугать раньше времени заслуженного интеллигентного человека, старого большевика, зашел в его кабинет один, а трех служивых, которые с ним были, отправил на кухню чай пить. Конечно, это была ошибка.

В кабинете большой стол, не письменный, а обеденный, за ним Мясников читает какие-то бумаги, Шрейдер, пододвинув стул, садится напротив и как бы в довесок к тем, что на столе, подсовывает Мясникову еще одну бумагу. Постановление об обыске, подписанное Дзержинским. Текста немного, неполных три строки, но Мясников читает их один раз, второй – и каждый раз скашивает глаза, сморит на подпись. Правда, не возмущается, не кричит, что сейчас станет звонить Ленину, не грозит ему, Шрейдеру, что тот, мол, не знает, на кого руку поднял: он, Мясников, завтра же, причем собственноручно, его расстреляет. То есть ведет себя достойно.

И Шрейдер, хотя вообще-то нюх у него собачий, успокаивается. Думает, чего гнать волну – человеку надо привыкнуть к новому положению дел, понять, что он больше не начальник, которого надо бояться. Наоборот, почти наверняка сразу после обыска ему предъявят еще одну бумагу за подписью Дзержинского – постановление об аресте. Она и вправду лежала у Шрейдера в папочке. А дальше шансов, что советский суд не признает его врагом трудового народа со всеми вытекающими последствиями, немного.

В общем, он, Шрейдер, сдуру повел себя тогда с этим Мясниковым по-человечески, отнесся как к бывшему товарищу по партии, который что-то напутал в теоретических вопросах и теперь ему придется несладко. И вот, пока он хорошо, даже с сочувствием, о нем думал, Мясников как-то так изловчился, что прямо из-под стола носком штиблета со всей силой врезал Шрейдеру по яйцам.

«Врезал навылет, – рассказывал Шрейдер, – боль была адская, похоже, я и “мама” сказать не успел, может, даже не вскрикнул, сразу вырубился. Потом еще год ходил с мошонкой, которая ни в какие галифе не влазила. Между тем, – продолжал Шрейдер, – моя охрана как пила себе чай на кухне, так и пила, у Мясникова было время спокойно собраться и уйти из квартиры».