Владимир Шаров: Перекрестное опыление

© Шаров Владимир, 2018

© Чубанов Константин, дизайн обложки по мотивам эскизов Леонардо да Винчи, 2018

© Издательство «АрсисБукс», 2018

Сборник эссе Владимира Шарова (1952–2018) – это одновременно и интеллектуальная, и самая обычная биография автора. С одной стороны, это история того, чем он занимался: стихи, романы, исторические работы о Смутном времени, опричнине Ивана Грозного, о русской революции – но все это, как в коконе, укутано воспоминаниями о детстве, об отце – замечательном сказочнике Александре Шарове, о людях, которые так или иначе сыграли определяющую роль в жизни автора. Среди них «ясная Наташа» (Наталья Евгеньевна Штемпель) – адресат любовной лирики Осипа Мандельштама времен воронежской ссылки, знаменитый профессор-античник Александр Немировский, выдающийся художник-абстракционист Игорь Вулох и многие-многие другие.

Книга полна людьми и рассказами о них, полна мыслями, и все это так естественно переплетается, и так очевидно не может существовать одно без другого, что ты и впрямь понимаешь, что перед тобой самое настоящее перекрестное опыление, то самое, без которого не могла бы возникнуть и сложиться жизнь ни одного из нас.

От редактора

Первая публикация в журнале «Знамя» № 10 за 2010 г.

Общее место, что теми, кто мы есть, нас делает генетика и контекст. Его, прорастая друг в друга, на равных строят время, в которое живешь, территория, на которой обитаешь, и люди, в орбите которых повезло оказаться. Генетику оставим в стороне, я о ней мало что знаю. В эссе и зарисовках, составивших эту книгу, речь пойдет о людях, среди которых я жил и живу до сегодняшнего дня. Все это важно для меня еще и потому, что, переболев довольно серьезной болезнью, я понял, что откладывать оплату многих долгов не вправе.

Начну с отца, с цикла коротких зарисовок под общей шапкой «Когда Шера в форме». Но сначала нечто вроде предисловия. По ряду причин – речь о них еще пойдет – высшее образование я получил в Воронеже, где студентом-заочником за шесть лет окончил исторический факультет местного университета. В советское время, не знаю, как сейчас, заочное образование было в полном смысле синекурой. Кроме не слишком обременительных контрольных и курсовых работ, я должен был ездить в Воронеж на две сессии: зимнюю – десять дней, и летнюю – три недели, за которые, прослушав пару лекций, посетив несколько семинаров, сдавал несчетное число экзаменов и зачетов, после чего отбывал обратно в Москву. Режим, как ни посмотри, щадящий. Но толику знаний благодаря книгам и, конечно, отцу, похоже, я все-таки унес в клюве.

С отцом с моих тринадцати-четырнадцати лет мы, в общем, читали одни и те же книги – сначала он, потом я. Полки пополнялись или «Книжной лавкой писателей», или самиздатом (вторая половина шестидесятых-семидесятые годы – как раз его расцвет). Многое я читал сразу вслед за отцом, то есть безо всякого зазора, а дальше шло само собой. Мы ни о чем не уславливались и не договаривались, упаси боже, ни к чему не готовились. Сплошь и рядом ни он, ни я даже не хотели этого разговора – понимали, что еще не пришло время – прочитать-то ты прочитал, но не переварил, по-настоящему, бывало, и не распробовал, но оба были азартны, неуступчивы, оттого яростный спор мог возникнуть из ничего, что называется, слово за слово. Чтобы его вести, хотя бы отчасти быть с отцом на равных, требовалась недюжинная реакция, умение мыслить на ходу, теперь знаю, что это называют артикуляционным мышлением, потому что направление спора менялось – рвалось и начиналось заново каждой репликой. Не убежден, что в наших перепалках рождалась истина, но что из слов отца, а иногда и из собственных, я узнавал бездну нового, того, что прежде в голову не приходило, как и то, что все это научило меня думать, несомненно.

В этих спорах мы выкладывались по полной, оттого некоторые из них выходили очень ожесточенными, даже могли окончиться ссорой, правда, стоило отцу уйти к себе в комнату, все успокаивалось. Как я теперь понимаю, масла в огонь добавляло различие в наших идеологических воззрениях. Отец, с начала и до конца пройдя войну, как ушел на фронт, так и вернулся, по терминологии тех лет, «абстрактным гуманистом».