Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Кажется, что он прижился, но в сорок четвертом году, сразу как немецкие войска покидают Францию, Мясников обращается в советское посольство в Париже с заявлением, что хочет вернуться на родину. Консультация с Москвой – и немедленное разрешение. Через неделю Мясникова на самолете через Италию и Болгарию вывозят в Москву. На Тушинском аэродроме его прямо у трапа встречают под белые руки и везут на Лубянку. Говорят, он даже не удивился.

Дальше – так в романе – Сталин (на Мясникова у него, по-видимому, зуб) вызывает Берию и приказывает, сломав отщепенца, расстрелять. Такая же резолюция: «Сломать» – и на мясниковском деле. Берия начинает искать человека, на которого мог бы положиться, зная, что тот не подведет. Но кандидаты насчет Мясникова уже навели справки, и желающих ни одного. Все только и говорят, что это тот еще фрукт. Оттого в двадцать пятом Дзержинский и дал ему сбежать. Главное, чтобы не в Мотовилиху, а так пусть катится колобком.

Никто не верит, что сейчас, спустя двадцать лет, с ним можно будет справиться. Кроме того, известно, что и здоровье у Мясникова не фонтан – большие проблемы с сердцем – значит, о спецсредствах лучше забыть. Неровен час, не покаявшись, отдаст богу душу, Сталину это не понравится. В общем, вперед никто не лезет, и Берия начинает нервничать. С Мясниковым давно пора работать, клиент простаивает вторую неделю, от безделья лишь наглеет. Всякое утро на имя Берии и на имя Сталина от Мясникова идут издевательские требования за каждый день отсидки в Лефортово перечислять ему на сберкнижку суточные. В размере ста франков. То есть ровно столько, сколько положено в Париже советскому дипломату высшего ранга.

Похоже, до Сталина ни одно из посланий пока не дошло, но достаточно и того, что его, Берию, они доводят до бешенства. И вот, – рассказывала Галина Николаевна, – когда все попрятались в кусты, сидят, затаились, когда и сам Берия уже дрейфит, что с этим заданием вождя не справится, вдруг вызывается мой дурачок. Ни с кем не посоветовался, никому слова не сказал, и как Матросов на амбразуру. Телегин однажды мне сказал, – продолжает Галина Николаевна, – что дома про него говорили, что он человек восторженный и донельзя наивный, то есть мозгов, как у курицы, зато красотой, главное, силой Бог не обидел – настоящий атлет.

Муж, в романе он Легин, а меня кличут Лекой, – продолжает Электра, – когда понял, как я этой историей испугана, конечно, охолонул, стал утешать, что попы, сколько их через его руки ни прошло, твердо стояли на одном: человек слаб, именно Господь таким слабым его и создал, сломать можно любого. Это как замок – не суетись, подбери ключик и входи, чувствуй себя как дома.

Я ему : «Но ведь отец вернулся, и в церковном отделе у тебя наладилось».

Он : «Да, наладилось, и все равно, Галя, как вспомню, что завтра мне туда не идти, дрожу от радости. Вот ведь беличье колесо, а я из него выбрался».

Впрочем, это были пустые разговоры. Поезд ушел, отыгрывать назад было уже поздно. Да и я была дура. В тот же день стала думать, что, может, Легин и прав. Хорошие отношения с Берией для нас много чего значили. Если дело выгорит, можно будет успокоиться, завести ребеночка, словом, не бояться, снова жить как люди. Между тем начальство прямо стелилось. Что муж ни попросит – без очереди и полной мерой.

Как водится, Легин начал с архива, засел там, искал, что на этого Мясникова есть. Нашлось много. Охранка его еще с 1903 года из вида не выпускала. Уже тогда он считался крепким орешком. Пару раз с Мясниковым пытались найти общий язык, склоняли к сотрудничеству, но толку не было, и ему поставили черную метку.

Легин понимает, что первый просмотр мало что дает. По вечерам – отец и это перенес в свой роман – он обсуждает со мной всё, что накопал за день, так что я в курсе, знаю, и что Мясников – потомственный уральский пролетарий, предки, кажется, из раскольников (может, оттого и занимался в Орловском централе самобичеванием), и что с 1904 года он член РСДРП. Активный участник революции 1905 года, причем занимался не пропагандой – бомбист и экспроприатор. Тут похоже на Сталина – только в Закавказье море, солнце, фрукты и вино, как следствие – всем известная южная расслабленность. На Урале о ней и не слышали.

Мотовилиха, где Мясников работает в пушечном цеху, – рабочий поселок, потом целый город – домишки и бараки вокруг огромного снарядного завода. Тут для Российской армии делали и делают чуть ли не треть боеприпасов. Рабочих почти двадцать пять тысяч душ. Преобладают эсеры и меньшевики, но свои фракции есть и у большевиков, и у анархистов. Столько пролетариата – серьезная сила. Терять над Мотовилихой контроль правительству не резон. Потому, едва в 1905 году начинаются волнения, власть целыми сотнями перебрасывает сюда казаков, вдобавок, чуть кто высунется, сразу на шею столыпинский галстук. Виселицу застолбил себе и Мясников, но повезло, лапоть-прокурор доказать ничего не сумел, в итоге наш герой отделался каторгой, позже, после побегов – четыре года Орловского централа.