Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Он поднял с земли щепку и стал чертить ею символы, понятные им обоим. Нечаев поддакивал, а когда задача оказалась решенной, восхищенно зацокал языком.

— Надо же! Как все-таки красиво вы получили эти рекуррентные соотношения!

— В математике, Женя, все красиво. Иначе какой смысл ею заниматься?

— Но почему?.. Норберт Винер назвал математику «гимнастикой для ума». Значит, ею можно заниматься и для того, чтобы мозг не закостенел.

— И только для этого? Не согласен, — Хрузов покачал головой. — Человек мыслит, чтобы познать гармонию мира, а не для поддержания своего мозга в состоянии полной боевой готовности для каких-то неопределенных целей. И я верю в то, что именно в математике гармония мира отражена полнее всего. Математика — это некая структура Вселенной. Если хочешь — это модель космоса…

— Где все вращается вокруг неподвижной точки, — пошутил Нечаев.

— А почему бы и нет? Если есть движение, то относительно чего-то, что покоится. Возможно, что это точка. — Хрузов с улыбкой поглядел на внимающее лицо Жени Нечаева. — Заболтались мы с тобой. Нас, поди, уже разыскивают.

Они поспешили в цех, удовлетворенные этим недолгим касанием высоких и прекрасных сфер.

После обеда их послали на разгрузку импортных яблок. Там уже работало человек пять. Нечаев оживился, забегал, забалагурил, перестал считать время до конца рабочего дня. С необыкновенной легкостью подхватывал он невысокие ящики и выносил из вагона, не забывая выудить самый спелый красный плод и, потерев о рукав, вгрызться в него зубами. Он жевал без всякого стеснения. «Ешьте, Федор Константинович, ешьте», — говорил он. Хрузов тоже съел пару яблок, но сделал это скорее за компанию, чем из желания полакомиться.

В три вагон был пуст, и их отпустили. Они шли, радуясь свежему ветерку, весне, еще не окрепшему, но уже пробовавшему припекать солнышку. В неглубокой, слюдянистой луже купались и чирикали взъерошенные воробьи. У проходной, ощерившись, лежала вислоухая рыжая собака. Пузо у нее было тугое, надутое, а вид самый что ни на есть сытый. «Неужели она на овощах и фруктах так раздалась?» — с удивлением подумал Хрузов о собаке.

— Товарищи, товарищи, постойте! Покажите-ка, что у вас в карманах? — раздалось вдруг за спиной Хрузова.

Он обернулся. Нечаева, шедшего поодаль, обступили люди (откуда они только взялись?) с красными повязками на рукавах. Их суровые, решительные лица не предвещали ничего хорошего. Нечаев побледнел, его глаза в удивлении расширились, очки заблестели испуганно и жалко. Бросив беспомощный взгляд в сторону Хрузова, он стал поспешно опорожнять свои карманы, точно от того, как быстро он это сделает, зависела его дальнейшая судьба. Но люди обступали его все плотнее, сжимали кольцо, не оставляя никаких надежд. Нечаев приложил руки к груди и что-то горячо и быстро забормотал о глупости, попутавшем бесе, досадном случае, могущем испортить его карьеру, милосердии… Его попросили пройти в помещение охраны.

— Федор Константинович, — жалобно прошелестел он Хрузову. — Федор Константинович…

Его увели — мимо Хрузова, воробьев, чирикавших все так же весело и беззаботно, собаки… Дверь захлопнулась, потом еще раз открылась, вышла женщина в накинутом на плечи платке. Кто-то спросил: «В милицию позвонили?»

Тарахтя, разъехались ворота, и на территорию базы осторожно, подобно неуклюжему зверю, вполз грузовик. Водитель дал два коротких гудка, чтобы Хрузов уступил дорогу. Отсверкивающее на лобовом стекле солнце слепило Хрузову глаза.

«Его облапошили, — подумал Хрузов, — точнее, он сам себя облапошил». Ему стало жалко Нечаева, но он не знал, чем можно теперь помочь этому бедному парню. Да и можно ли вообще в таких случаях кому-либо помочь, усомнился он.

— Ты что? Ослеп? Да еще оглох в придачу? — крикнул ему водитель грузовика через опущенное стекло. — Сойди с дороги!

Хрузов, очнувшись, пропустил машину. Он медленно подошел к двери охраны. Все же заступиться за Нечаева следует, подумал он и вошел в помещение, прикидывая в уме, какие слова могут сильнее всего подействовать на дружинников.

Нечаев сидел на стуле перед единственным столом, на котором лежало четыре яблока, и был бледен, как бумага. Он ничего не говорил, видимо, все уже было сказано. Дружинники тоже тяготились ситуацией и, позевывая, глядели на Нечаева без интереса и даже незлобно.

— Что ему будет? — спросил Хрузов у самого старшего из них, думая, что он и является главным, но ему ответил молодой черноволосый парень с длинными, почти до скул, бакенбардами: