Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Но что у меня развито — это чувство самосохранения. Самое здоровое, реальное чувство человека и зверя. Вообще любой твари. То, что, собственно, всех нас роднит… И иногда извиняет.

— Я не понимаю, — признался Хрузов, — при чем здесь самосохранение? В твоем письме говорится ни много ни мало как о присвоении мной результата, полученного тобой. Якобы тобой! А в качестве довода приводится ссылка на нашу совместную статью. Ты что, забыл, что результат мой? Твой был только вычислительный эксперимент. Но ведь я и не включал его в диссертацию, у меня чисто теоретический труд. Так о чем тогда речь? Где тут чувство самосохранения? От кого оно тебя защищает?

«Спокойствие, — уговаривал себя Федор, — не надо заводиться… Сейчас мы во всем разберемся». Ему казалось, что Ледяшин что-то скрывает. Вряд ли он затеял бы всю эту свару, если бы не чувствовал за своей спиной поддержки.

Зубы Сергея перламутрово блеснули, руки расцепились и ушли за спину. Он был совершенно спокоен и, как показалось Хрузову, даже доволен обвинением, выдвинутым против него. Он вел себя так, словно находился на недосягаемой высоте, до которой ему, Хрузову, ни за что не дотянуться.

— Как ты думаешь, Феодор, зачем доктору Моренову еще один доктор в его же лаборатории?

Он бросил этот вопрос как бы невзначай, но Хрузов сразу распознал скрытый в нем смысл. На какое-то время Федор остолбенел и с ужасом понял, что всегда боялся чего-нибудь в этом роде, а может быть, даже и ждал этого. И когда это подсознательное опасение стало явью, Хрузова парализовал страх.

Ледяшин хладнокровно ждал ответа. «Если я промолчу, то и он не будет дальше продолжать, — догадался Хрузов. — Он снизошел до объяснения. Но что же я могу ему сказать? Что?»

— Я не задавал Владимиру Марковичу подобных вопросов, — все же вымолвил Хрузов мягким, как пластилин, языком.

— Я тоже, — отозвался Ледяшин. — Но вот что удивительно. На днях вызывает он меня в свой кабинет и интересуется той злополучной статьей. Спрашивает: «Вы что же это, Ледяшин, в роли остолопа у нас тут выступаете или как?» Я говорю: «Помилуйте, как можно?» — «Так уж получается, — говорит он мне, — такой я могу сделать вывод. Вашу статью без вашего ведома в чужую папочку кладут, а вы глазами хлопаете». Я молчу. Что я могу ему сказать? У меня даже дух перехватило. А Моренов продолжает: «Не кажется ли вам, что вы должны дать ученому совету разъяснения по этому поводу? В письменном виде». — «Зачем же мне, — говорю я ему, — омрачать начало своей научной карьеры документом, очень похожим на подметное письмо?» А он взглянул на меня с таким откровенным предупреждением, что у меня моментально этот самый инстинкт и сработал. «Тогда боюсь, Сергей Леонидович, что вы не начнете ее вовсе», — таковы были последние слова Моренова. Я подумал-подумал и…

Ледяшин замолчал и бесстрастно посмотрел на часы. Вот и все, выстрелило в голове у Хрузова, я добился полной ясности в этом поначалу туманном деле.

Загвоздка в том, думал Хрузов, что нельзя защищать диссертацию, нехорошо это, глупо и необдуманно. Зачем выставляться? Всему должен прийти свой черед. Все должно созреть, вылежаться, обождать. К чему устраивать гонки, как сказал однажды Моренов. А с выскочками приходится бороться, потому что они встряхивают пыльный мешок устоявшегося бытия, и вся труха, накопившаяся в нем, летит в уши, нос, рот, а главное — мозг, отчего кругом возникает раздражение и недовольство…

От этих мыслей Хрузова замутило, на лбу проступила испарина. Он вытер ее тыльной стороной ладони. Противная, тусклая физиономия Ледяшина, его черные, как у креветки, глаза вызывали неприязнь. Вот Сергей отделился от стены, что-то сказал, подошел к шкафу, достал пальто, шапку из нутрии и стал неторопливо одеваться. Хрузов сидел оглушенный. Внутри было гадко. Недоставало малого, чтобы его стошнило, и он сидел, прислушиваясь к тому, что с ним творится.

— Ты уверен, что он хочет от тебя именно этого? — через силу спросил Хрузов, когда Ледяшин оделся и в ожидании прощальных слов вертел на пальце шапку, посылая Федору снисходительную улыбочку.

— Безусловно.

Шапка слетела с пальца Ледяшина и шмякнулась на пол. Сергей невозмутимо поднял ее и ударом о колено стряхнул с нее пыль.

— Но ведь это подло…

— Не полощи мозги, Феодор! («Он все-таки сказал так», — машинально отметил Хрузов.) Не надо громких слов! Тебе хорошо, ты умный, ты нигде не пропадешь. А я? Если Владимир Маркович попрет меня, куда я денусь? Учителем в школу? Покорнейше благодарю. Так что у меня не было выбора, к твоему сведению. — Он надел шапку и слащаво улыбнулся. — Только ты не вздумай ссылаться на наш разговор. Его не было. Понял? Не было никакого разговора! И вообще я на больничном.