Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Пиво стояло в желудке и не хотело утилизироваться. Я почувствовал, как оно перестало бултыхается и начало проситься наружу.

— Дураков у нас, конечно, хватает, — согласился Радий Каранда, придерживая дверь. И вдруг лицо его сделалось угрюмым: — Ты знаешь, что Ефрем Набатников пропал?

Мы вышли на улицу, в лицо ударил холодный ветер с морозной пылью; мне стало легче. Погода поменялась: низкие, серые тучи бежали на запад.

— Как пропал?! — поёжился я, словно должен было пропасть я, а не Ефрем Набатников, уж, с ним-то, казалось, ничего не должно было случиться — был он везунчиком от природы, только едва не отправившим меня к праотцам.

Я почему-то вспомнил его золотой жетон с инициалами Е. Н., самодельный, естественно, Ефрем Набатников часто им хвастался: ни у кого такого нет, а у него был. К сожалению, за подлость не убивают. С этого момента я простил Ефрема Набатникова за его это свинство, которое едва не стоила мне жизни, и хотел задать Радию Каранде вопрос: «А ты в курсе, что он не тот, за кого себя выдаёт?», но не задал, зачем портить светлый образ Ефрема Набатникова, да и Радий Каранда выглядел абсолютно естественным, поэтому я заткнулся, нечего ворошить прошлое, если оно кануло в лету.

— А вот так! — с непонятным укором сказал он. — Ещё летом. Меня с ним не было в тот день. Прямо на бульваре Пушкина, тридцать, «а», угодил в засаду. Я думаю, у него там баба жила, — предположил он.

Последнее время Ефрем Набатников путался с какой-то Желой Агеевой. Рыжая, вспомнил я, стервозного типа — он по ней сох, как рогоз на болоте.

В конце лета пятнадцатого года я по вине Ефрема Набатникова получил тяжёлое ранение и очутился в Москве, в госпитальном центре, после этого для меня наступил информационный вакуум. Я почему-то сразу подумал о ней, Желе Агеевой. Имечко, конечно, ещё то, вульгарнее не придумаешь, но мало ли у него этих женщин было? Он их менял как перчатки, но именно эту он чаще всего таскал за собой, как на привязи. Не знаю почему, но о Желе Агеевой я ничего не сказал Радию Каранде. Если Агеева — укрофашистская наводчица, то лучше об этом помалкивать. Разумеется, я доверял Радию Каранде на все сто, но в таких вопросах лучше разобраться самостоятельно, чтобы не попасть впросак и не быть подвешенным за всё тот же длинный язык.

— И что?

— Двоих зарезанными нашли, машина вся в крови, его шапка — в крови, а самого — нет, — сказал Радий Каранда.

— А в списках? — спросил я и сразу понял, что сморозил глупость.

— Какие списки, брат? — поднял на меня глаза Радий Каранда, в которых плавала тоска по прежней боевой жизни. — Такие люди пропадают с концами, их никто не обменивает.

Я заподозрил, что он и сам сбежал подальше от смерти, что ему тошно, что он душой на войне, мается в сытой и уютной Москве, прикладывается к бутылке и волком воет на ночную рекламу, но расспрашивать не стал. Зачем теребить душу, захочет, сам расскажет, но не захочет, я его знаю, потому что ему, как и мне, стыдно — дело там, а мы здесь, и что мы здесь делаем, не понятно.

— Ясно, — сказал я с тем выражением, когда говорят о погибших друзьях. — Если целенаправленно…

Лишь бы доехать, подумал я о пиве в желудке, лишь бы доехать.

— Даже не целенаправленно. Он в интернете светился каждый божий день, словно его за язык тянули. Ладно… — вздохнул Радий Каранда. — Будь осторожен. Особенно с Плаксиной. Она баба тёртая, на твоё место метила ещё при Водогрееве.

Я сообразил, что Водогреев — это тот, кого отдали под суд.

— Мудрая женщина, — высказался я под впечатлением увиденного и услышанного.

Радий Каранда с иронией посмотрел на меня:

— Я тебя умоляю. Её по носу щелкнули, она и сдулась.

— В смысле?

— Она всегда была цербером в юбке, — объяснил он. — Ходила в начальствах и считала себя пупом земли.

У нас в редакции Антонина Голубева, которая спала с Борисом Сапожковым, вела себя похожим же образом, и хотя Сапожкову доносили, что она стерва, что третирует сотрудников и вредит делу, он только лучисто ухмылялся. Правда, меня это не касалось, потому что я ходил у него в друзьях и Антонина Голубева меня побаивалась.

— У неё течка закончилась, она и стала мудрой! — фыркнул Радий Каранда.

Я вопросительно уставился на него, ожидая объяснений, но он ничего не добавил, полагая, что я достаточно проницательный, чтобы додумать кульминацию.

— Ага, — сказал тогда я и всё понял: видно, у Бога истощился запас идеальных рёбер и он перешёл к болотным гнилушкам.