Хайме Манрике - Улица Сервантеса

В моем новом герое оживет кастильская мечта о благородном рыцаре – человеке, который поверил, будто может покорить мир и выковать собственную судьбу. Во многих отношениях Алонсо Кихано и был таким человеком. В то самое мгновение, когда я переступил порог его библиотеки, сел за стол и взглянул в окно на бесконечные равнины Ла-Манчи, я уже знал, что не смогу противиться зову Алонсо и этой негостеприимной, засушливой земли, где растения вынуждены сражаться не с песками, как в алжирской пустыне, но со скалами и каменными осыпями; земли, словно созданной, чтобы разбивать фантазии мечтателей – таких, как Алонсо или я сам.

Я сидел за его столом; часы складывались в дни, а дни завершались гнетущими ночами. Я начал понимать отчаяние, с каким Алонсо Кихано стремился вырваться прочь из этого места, где никогда ничего не происходит, где люди боятся отрастить крылья и полететь. Я словно начал превращаться в Алонсо Кихано, становиться его двойником – поскольку верил, что где-то по земле ходит и мой двойник, и даже через много веков найдется такой человек – нет, множество людей! – которые будут думать, чувствовать и мечтать, как я в эту минуту.

Трех лет женитьбы мне хватило с лихвой. Я никогда не переставал любить Каталину, но, возможно, мне, как и Алонсо Кихано, суждена была холостяцкая жизнь. Три года я чувствовал себя будто приговоренный к виселице. Я молился об освобождении от этого брака так же страстно, как много лет назад просил небеса об избавлении из алжирского плена. После приезда в Эскивиас вдохновение, всегда игравшее у меня в крови, словно иссякло.

От приятеля, который проезжал через наше селение по дороге в Севилью, я узнал, что в моем любимом городе ищут сборщиков налогов. Приятель объяснил, что имеет некое полезное знакомство, могущее обеспечить ему эту работу.

– Почему бы тебе не поехать со мной? – спросил он. – Я могу попросить своего знакомого, чтобы он и тебя пристроил.

Уговоров не потребовалось: я и так был готов ехать в Севилью. Меня не заботило, что сборщик налогов был одной из немногих государственных должностей, доступных в то время иудеям, и взяться за такую работу фактически означало признать нечистоту своей крови. Я был уверен, что если без малейшего промедления не покину Эскивиас, то очень скоро сойду с ума подобно Алонсо Кихане.

Итак, мне опять предстояло начать все заново. Оставив позади лучшую половину жизни, больной, разочарованный, наголову разбитый, я тем не менее оставался мечтателем. Я не в силах был расстаться с надеждой, что впереди меня ждут лучшие времена. Так я и покинул Эскивиас, покинув мою дорогую Каталину – не воображаемую или недосягаемую любовь, а законную жену из плоти и крови – и единственный дом, который мог назвать своим.

Предоставляю будущим историкам описать все приключения, что выпали на мою долю в следующие двадцать лет и стали предсказуемым продолжением той вереницы разочарований, из которой, по сути, и состояло мое бытие. Отмечу лишь, что за годы, в течение коих я успел вдоль и поперек истоптать испанскую землю, я на опыте изучил людские типы, которыми полнится наше королевство – да что там, весь мир! Мне надлежало пройти эти дороги, чтобы узнать все, чего я еще не знал о человеческой натуре, жизни и том жестоком веке, в каковом мне суждено было родиться.

В те годы у меня нередко возникало чувство, будто я воротился в край не менее безжалостный и безнадежный, чем Алжир. Однако теперь все было наоборот: в Испании с мусульманами обращались столь же плохо, сколь с христианами на берберийском побережье, а сами христиане являли точно такое же равнодушие к чужим страданиям, какое я видел у турок. Жестокость моей родины ничуть не уступала алжирской, точно так же испепеляя душу. Такова была моя Испания в последние годы шестнадцатого столетия от Рождества Христова – страна, заковывавшая в кандалы, сажавшая на цепь и убивавшая не только слабых, но и всех, кто принадлежал иной расе или вере или держался иного образа мыслей.

Может показаться удивительным, что из подобной глубочайшей опустошенности могло родиться освобождение; но со временем я понял: все мои злоключения, успехи и неудачи породили во мне жажду написать не просто очередной роман, что займет свое место на библиотечных полках, но книгу, которая правдиво изобразит всю человеческую жизнь.

Много лет спустя, когда я был уже стариком, и этот вор, Авельянеда, опубликовал свое поверхностное и лицемерное продолжение «Дон Кихота», эту пародию на роман, жалкую потугу дополнить приключения моего рыцаря и его оруженосца, эту оскорбительную подделку, написанную из худшего в мире побуждения: причинить зло другому человеку, истинному автору; когда я в отчаянии наблюдал, как крадут у меня моих героев и превращают в пародию на самих себя, – так вот, в эту пору моей жизни произошло замечательное событие. Однажды осенним утром, на исходе первого десятилетия нового века, я ехал по делам из Эскивиаса в Толедо и вдруг приметил на окраине селения толстого человечка, который трусил мне навстречу на андалусской лошади – из тех, что возят послов и знать. Попона ее сверкала, словно обсыпанная золотой пылью. Длинная шея и мощная грудь животного напоминали нос корабля, в паруса которому дует попутный ветер. Позади сухой породистой головы развевалась светлыми прядями густая, прекрасно ухоженная грива. За лошадью семенил ослик, груженный маленькими сундуками. На его спине, покрытой овчиной, восседал слуга богача. Сам дворянин был одет в штаны, подвязанные выше колена, черные кордовские башмаки, блестевшие, точно оникс, бархатную куртку с длинными рукавами цвета спелого винограда и коричневую шапку с козырьком наподобие тех, что приняты у путешественников. Слева от внушительного живота свисала длинная тонкая шпага с деревянной рукояткой.