Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Надежда заработать на жизнь, сочиняя для театральных подмостков, тоже не оправдала себя. Если, трудясь на литературной ниве, я не мог обеспечить даже собственную жену, что еще мне оставалось делать? Мечты избавить родителей от нищей старости пошли прахом. Я начал думать, что лучше мне было погибнуть от рук турок, чем вернуться в Испанию и потерпеть столь позорный крах у всех на глазах.

Когда я погрузился уже на самое дно отчаяния, пришли вести о кончине отца. Я знал, что в последние годы здоровье его пошатнулось, но надеялся, что он проживет гораздо дольше – и по крайней мере перед смертью станет свидетелем моего триумфа. Я слишком долго пренебрегал сыновним долгом в погоне за призраком литературной славы и обманул чаяния родителей. Похоже, мне ни в чем не было суждено добиться успеха. Как старшему сыну, мне следовало бы продолжить дело отца и освободить незамужних сестер от непосильной заботы о родителях. Сбылись худшие опасения матери: я тоже оказался никчемным мечтателем. Моя скорбь была бездонна. Меня стали навещать мысли о самоубийстве, чтобы Каталина смогла начать новую жизнь. Она молода, красива, при деньгах – без сомнения, очень скоро ее руки попросит более достойный мужчина. Какое я имел право разрушать и ее жизнь тоже?

От отчаяния я ступил на путь Бахуса. Став завсегдатаем таверны дона Диего Рамиреса, я забыл последние обязательства перед женой. Надеясь поймать удачу хотя бы за карточным столом, я превратился в игрока – в точности как отец. Я практически поселился в этих низкопробных кабаках, где вино разносили длинноволосые белокурые девицы с зелеными глазами, унаследованными от своих предков вестготов.

Однажды утром я проснулся в ужасном похмелье – словно чьи-то ногти впились мне в виски, – только чтобы услышать во дворе вопли тещи:

– Просох наконец, дон Мигель де Сервантес? Пусть все соседи знают, как ты дни напролет бражничаешь и спускаешь в карты то, что тебе не принадлежит! Как ты кормишь баснями эскивиасских стариков! Пусть все знают, как ты каждую ночь приходишь домой напившись вдрызг и думаешь, что женушка будет ждать тебя с горячим ужином! А когда она пытается тебя вразумить, отвечаешь только: «Не мешай. Меня нельзя отвлекать, я сочиняю сонет для нового пасторального романа». Слушайте, добрые соседи! Вы все меня знаете. Вы знаете, что я растила дочь не затем, чтобы посадить на шею безродного калеку. Может, у нее было и не ахти какое приданое, но этот старый пьяница должен быть благодарен, что такая красивая девушка из древнего христианского рода вообще согласилась стать его женой! Всего несколько месяцев назад, пока она не вышла за этого бездарного писаку, кожа моей Каталины блестела как зеркало, а глаза светились от счастья. Да она была как майская роза – всякий лепесток совершенен. Ты околдовал нас всех своим дьявольским языком, дон Мигель! Только и было слышно разговоров о твоей «Галатее» – этой гнусной поделке, которая якобы станет так знаменита, что ты продашь больше книжек, чем во всей Испании каждый день жарится яиц! Что ты нам плел, а? Что твоя слава дойдет до самого короля, и он почтит нас своим визитом? Да я скорее стану герцогиней, чем ты заработаешь хоть мараведи своей писаниной. В другой раз пиши роман левой рукой, хуже все одно не получится!

Думая, что это финал, я поднялся с постели и направился к ночному горшку, чтобы облегчить пузырь. Я как раз исполнил задуманное наполовину, когда двор огласился новыми криками:

– Я еще не закончила, ты, жалкий калека! Вы только взгляните, добрые соседи, как я постарела. А ведь года не прошло, как этот негодяй отнял у меня мое сокровище! А теперь я словно таскаю на спине груженого верблюда. Послушай-ка меня! Если в твоей пьяной башке осталась хоть капля мозгов, запомни накрепко: умри я сегодня – не завещаю тебе и тухлого яйца!

Стоило мне понадеяться, что на этот раз уж точно все, как вопли возобновились:

– Попомни мои слова, Каталина! И вы, мои добрые соседи. Этот увечный писака кончит, как мой двоюродный прадед Алонсо Кихано, который решился последнего ума, читая рыцарские романы!

Наконец обвинительная речь утихла. Я еще немного выждал и спустился на кухню, дабы смочить глотком воды пересохшее горло. Каталина как раз замешивала тесто для хлеба. При моем появлении она опустила глаза и сказала:

– Мигель, какой позор! Теперь вся округа знает о наших бедах. – С этими словами она разрыдалась и выбежала из кухни.

Былые дни в алжирском остроге начали казаться мне приютом спокойствия. Стоило мне подумать, что хуже уже некуда, как однажды вечером я вернулся домой в подпитии и застал Каталину в гостиной, с младенцем на руках. Рядом сидела незнакомая мне пожилая женщина – по всей видимости, служанка.