Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Каталина обратила на меня заплаканный взгляд, затем подняла ребенка и протянула мне:

– Это Исабель, твоя дочь. Ана де Вильяфранка прислала ее, чтобы вы могли познакомиться.

Я оцепенел. Покидая Мадрид, я даже не подозревал, что Ана беременна. Неужели она уже тогда знала о ребенке и скрыла от меня? Все опьянение как рукой сняло. Я чувствовал себя так, словно мне за шиворот вылили ведро ледяной воды.

Каталина встала с кресла и приложила младенца к моей груди. Я обнял его здоровой рукой, с недоверием глядя на крохотную девочку. Она пахла, словно кружка парного молока, в которую добавили розовой воды. Голова малышки была не покрыта, и я мгновенно узнал вороные волосы Аны. Но агатовые глаза говорили сами за себя: это были огромные, сверкающие, лучистые глаза всех Сервантесов. Одежда девочки была новой, на ножках красовались вязаные пинетки. Ухватив меня за бороду маленькими пухлыми ручками, Исабель дернула ее и засмеялась.

– Моя дочь, – пробормотал я, едва удерживая слезы.

– Это сеньора Мария, – сказала Каталина, кивнув на незнакомую женщину. – Няня Исабель. Ана передала, что мы можем оставить ребенка на несколько дней, если желаем. Я не стала дожидаться твоего позволения и попросила сеньору Марию погостить у нас тоже. – И жена протянула руки, чтобы забрать у меня младенца.

За то время, пока Исабель находилась в нашем доме, я не услышал от Каталины ни слова упрека. Со своей стороны, я ни разу не шагнул за порог, поборов желание отправиться в таверну и напиться как следует. Каталина заботилась о девочке, словно та была ее собственным ребенком. Впрочем, мне не стоило удивляться ее материнским порывам: она ведь помогла матери вырастить двоих младших братьев. Каталина с величайшей нежностью купала Исабель, кормила ее кашей, пела на ночь. Когда же та засыпала, жена вязала шапочки, носочки, варежки и шарфики для моей дочери.

После того как Исабель вернулась к Ане, в доме воцарилась сверхъестественная тишина. Всего на несколько дней младенческий плач и лепет наполнили этот старый дом счастьем и дыханием жизни.

Каталина больше не ложилась в одной спальне со мной. С этого момента все мои слова встречали только молчание. Таверны снова распахнули передо мной двери; то было единственное место, где я мог забыться от своих невзгод. Однажды ночью я вошел в гостиную, пошатываясь, и увидел сидящую у жаровни Каталину. Если не считать пылающих углей, тонкая свеча на столе была единственным источником света в комнате. Я был слишком пьян, чтобы говорить, поэтому начал ощупью двигаться в сторону спальни. Каталина окликнула меня с такой яростью, что по спине у меня побежали мурашки. Я обернулся и увидел, что она идет за мной по пятам, сжимая в руке свечу. Я наконец добрался до спальни. Каталина последовала за мной. Я упал на кровать и смежил веки.

– Можешь притворяться, что спишь, Мигель. Но вино не сделает тебя глухим. Послушай, что я скажу, потому что повторять я не собираюсь. Я твоя жена по законам церкви и перед лицом Господа, но я больше никогда не буду тебе женой на супружеском ложе. Я не собираюсь спать с мужчиной, который бросил свою женщину с младенцем. Я не собираюсь спать с мужчиной, который совратил другую женщину и женился на ней, зная, что первая ждет ребенка.

Я перевернулся.

– Каталина, умоляю, не говори так! Когда я на тебе женился, то даже не подозревал, что Ана беременна. Клянусь прахом своего отца. Пусть Господь сейчас же поразит меня, если я лгу.

– Может, это и так. Но я тебе больше не верю, Мигель. Да простит мне Господь эти слова, но я никогда не буду носить твоего ребенка. У тебя уже есть прекрасная дочь, и ты можешь постараться стать ей хорошим отцом. Я буду заботиться об Исабель и любить ее, как если бы она была моей дочерью. Но я не хочу приводить в этот мир ребенка, чей отец – беспробудный пьяница, слабый человек, неспособный позаботиться о своей семье, потому что им владеют вино и карты. Я буду жить с тобой до самой смерти, Мигель, и всегда буду на твоей стороне в болезни и горести. Для остального мира мы останемся мужем и женой, потому что человек не может разорвать узы, наложенные Господом. Но с этого мига – а я держу свое слово! – у тебя нет на меня никаких прав.

Я сквозь слезы смотрел, как она выходит из спальни и закрывает за собой дверь. Комната погрузилась во тьму. Мы с Каталиной больше никогда не спали на общем ложе.

Все, что у меня осталось, – мечты, но хотя бы их у меня никто не мог отнять. Я чувствовал себя Христофором Колумбом: как бы ни были сокрушительны мои поражения, я не могу, не должен переставать мечтать. Именно в ту пору начал я различать очертания своего будущего романа – но не пасторального, не рыцарского и не плутовского. Нет, это будет новый тип романа о человеке, который во многом похож на Алонсо Кихано, на моего отца, на меня самого; который олицетворяет нынешнюю эпоху; который, как и Колумб, не может похвастаться знатным происхождением, но осмеливается быть личностью во времена, когда подобным людям не дают права на амбиции. Мой герой будет человеком, который верит, что честь – привилегия всех людей, а не только аристократов; который выделяется среди предшественников, как Колумб, как все мечтатели испокон веков; который осмеливается быть другим; который, словно Алонсо Кихано, живет, не считаясь с рамками, навязанными обществом, – и не боится прослыть за это безумцем; который воплощает тип нового рыцаря, в равной мере солдата и поэта; который понимает, что вековые устои отношений между знатью и простонародьем устарели; который не отворачивается при виде чужого страдания; который сам создает новые идеалы – и верит, что собственные подвиги, доброе сердце и порядочность значат больше, чем родовитость и звание.