Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Через бесконечно долгие полминуты ей удалось сделать еще один вдох, еще раз вдохнуть жизнь. Жизни хватило на несколько секунд. Голова бессильно запрокинулась.

— Скончалась, — сказал доктор.

— Умерла? Нет, не может быть!

— Она умерла, — доктор торопливо прошел в ванную, не закрыв за собой дверь, нагнулся над краном и начал мыть руки, заглядывая через плечо в Лизину комнату.

И вдруг Михаэль закричал:

— Доктор, доктор! Она дышит! Она вздохнула! Она жива!

Доктор бросился на его голос, не смыв с рук мыльную пену.

Легкие вытолкнули последний запас воздуха чисто механически, когда Лиза уже была мертва.

— Она мертва.

Михаэль упал на колени возле постели. Сестра стояла рядом. Ее работа была закончена, так бывало уже много раз.

Он медленно поднялся: тяжкий ход жизни заставил его подняться с колен, ибо он продолжал жить. Он посмотрел на застывшее в смерти лицо и непривычно высоким голосом с беспредельной нежностью спросил:

— Ты умерла, Лиза, умерла, да? Теперь ты умерла. Моя Лиза умерла.

Михаэль приподнялся на постели и из пропасти отчаяния взглянул на чиновника похоронного бюро — тот остановился в ногах постели и, прежде чем перейти к деловой части разговора, выразил словами и взглядом свое глубочайшее соболезнование. Даже потом, много лет спустя, Михаэль не мог позабыть, что обычное профессиональное сочувствие чиновника тронуло его тогда до слез.

Рана его не закрывалась, он остался жив, но жить не мог, он шел по высоко протянутой над домами проволоке, не в силах дойти и забраться на спасительную крышу — жизнь, не в силах свергнуться вниз, к Лизе, в смерть.

Крематорий помещался в маленьком белом здании с куполом. Когда гроб медленно и бесшумно опустился и над ним сомкнулись дверцы люка, раздались звуки невидимой фисгармонии. Он слышал эти звуки, он знал, что сейчас происходит. Отзвенела последняя нота. Лиза стала пеплом.

Он сделал шаг, другой туда, на солнце, в жизнь, которая оказалась вопиющей, беспощадной, слепой жестокостью.

Он вошел в спальню Лизы — пустая комната, стены. Осталась ее белая кровать — без вины виноватая кровать. Какая жестокость, что кровать по-прежнему стоит здесь, а Лизы уже нет. Он открыл шкаф. С подавленным рыданием коснулся платья. Воспоминания вонзались в сердце, точно ножи. Обескровленное тело застыло от леденящей боли.

Недели, которые надо было прожить, приходили и уходили, но ни одна минута не ушла в прошлое.

Он плелся за служителем крематория, который с урной под мышкой спешил мимо старых могил к маленькой, свежевырытой могиле. Рядом с урной Михаэль положил «Разбойничью шайку» и «Причину». Какой страшный обряд, какое страшное прощание!

Он ушел. А идти было некуда. Он сам был ножом, и сам терзал этим ножом свое израненное сердце.

Он постиг на собственном опыте, что такое непоправимость смерти. Ты не можешь избыть свое горе, ты должен терпеть его, ты должен претерпеть до конца, но конца нет, горе находит новую пищу, потому что она умерла, она никогда не вернется, никогда, она стала пеплом, ее нет, она никогда не вернется. Он узнал, что для того, кто любит, нет на земле ничего более страшного, чем непоправимость смерти. Перед ней нужно смириться, а смириться нельзя.

Михаэль ходил сгорбленный, словно калека, наклонившись вперед, на спину его легла вся тяжесть жизни, в которой он не мог и не хотел принимать участия. На улице он ничего не видел и не слышал, он не мог есть, не мог общаться с людьми, он сам перестал быть человеком, ничего человеческого не осталось в нем. Осталась лишь высохшая оболочка того, что было человеком. Он не мог спать, а когда засыпал, тут же просыпался — тяжесть мира сжимала ему грудь.

Михаэль не пытался бежать от своего горя, он не уклонялся, самим горем своим он хранил верность Лизе. Даже много месяцев спустя он был так убит и подавлен, как будто она умерла только вчера. И выхода не было.

Он цеплялся за поговорку «Время — лучший лекарь». Только время могло помочь ему, только время. Но время не двигалось, и он был бессилен, он не мог сдвинуть его. Время остановилось. Каждый день был вечностью, и сердце делало четыре тысячи двести ударов каждый час. А выхода не было.

Он оставил мертвое жилище, он уехал — все равно куда — в Висбаден, красивый городок на Рейне — и не видел его, в городке были ухоженные старинные парки — он не видел их. Сидели на скамеечках парочки, играл духовой оркестр. А он проходил мимо. Куда? Что он должен делать? Не было никакого «куда», и время не двигалось. Время — единственное, что могло ему помочь, было неподвижным стеклянным замком, а он находился внутри.