Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Донкихотская страна
не родная сторона,
хоть и не чужая.
Ходят волны-буруны
на четыре стороны,
подмывают валуны,
где гнездились вороны,
воронят рожая.

Кто на ослике верхом?
Кто спевает петухом
в свете дня жестоком?
Веют ветры-тайфуны
на четыре стороны,
крошат в крошку валуны,
где сходились форумы
Запада с Востоком.

у колодца расколоться
я б хотела как вода
эти нищие деревни
и электропровода

и газопроводы
рекрутские проводы
не по небосводу
ходят бабы по воду

ходят бабы подолгу
от попевки к пенью
и похоже наступает
край долготерпенью

Куда бы ни и где бы
с пути не повернуть,
от ветреныя Гебы
не сбечь, не ускользнуть.

Каких бы мыльных губок
ни мягок был полёт,
громокипящий кубок
настигнет и зальёт.

Какой бы ни был транспорт
небесно-голубой,
открытое пространство
обрушится в забой.

Локтями и когтями
в породе роя ход,
как в череве, как в яме,
дорвешься до ворот,

где сорванные петли,
и проржавел засов,
и есть – но есть ли, нет ли? —
пружинка от часов.

Замолчи, говорю. За молчаньем
засижусь, как чаёвник за чаем,
как кочевник за стенкой шатра.
За Шатурою чад и отчаяние,
и борта вездеходов причалены не
к берегам, только к стенкам костра.

В дымке лес воздвигается вздыбленный,
чай качается в чашке задымленный,
пробежал холодок по стихам…
Замолчи, а то будет отчаяннее,
чем пожар, полыхнувший нечаянно и
до скончания дополыхав.

«Подыжжая подыжоры»,
он на небеса взглянул,
и остались в небе дыры,
словно капельки чернил,

словно легкие рисунки
на полях черновиков,
словно с горки скачут санки
навстречь будущим векам.

Кучевые снега под колёсами,
и крыло попрочней, чем весло.
Очертанья движенья затёсаны.
Ох, неве́село, невесело́.

В веке ошеломляющей скорости
человек среди неба завис,
не ища ни выго́ды, ни ко́рысти
и не глядя ни вверх и ни вниз.

Человечество, ячество, жречество —
ни пред чем не склоняя чело.
Небогатое наше отечество,
небогатое наше село.

Штойто, и Ктойто, и Либонибудь
вдоль по шоссейке отправились в путь.

Штобы, Кудабы и Гдебытони
шли по бетонке и ночи, и дни.

Иже, и Еже, и Аще, и Аж
не разжигали ажиотаж.

Все они шли, куда и пришли, —
У́жели, Ежели, Или и Ли.

Только меня не нашли.

Кровью, почвой, временем и местом,
листиком, почкой, корнем, лепестком —
братьям-сестрам, женихам-невестам,
под надзором острым и невесть о ком.

«Идут эшелоны». Идут. «Без тебя. Доколе?»
На коий редут? На поле жатвы – на кое?
И коей рукой махаться, махать, креститься?
И, в общем, накой жнивью хворостеть, колоситься?

Жнивушка, нивушка моя золотая,
как и я, проклюнулась на исходе мая,
как и я, проклюкалась на исходе серпня,
как и я, осунулась под уколом шершня.

Анкор-анкор наперекор
тому, что чает рок,
наперерез и рек, и гор
судьбе, трубящей в рог,

куда сияющий чертог
огнями круглый год
обвалят в бешеный поток
и галл, и франк, и гот,

и славянин, и славное,
но без оружья воинство,
а это значит: главное —
не потерять достоинство.

Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.