Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Катарина остановилась перед Теодором. Он тоже остановился. Увидев, в каком он состоянии, она еле сдержала слезы. Они зашли в аптеку и купили лекарства. Катарина не мучила его расспросами, просто взяла за руку, как ребенка, и отвела в свою квартиру. Она даже не представила его матери, боясь этим разбередить его рану. Устроила в кабинете отца. Теодор словно во сне открыл сумку, вытащил рукопись и долго неотрывно глядел на нее. Взгляд его остановился. Он успокоился. Катарина принесла ему чай, но Теодор не шевельнулся. На ночь она постелила ему на стареньком канапе, положила одеяло, две белые подушки. Теодор разделся и лег. Уставился в потолок и молчал. Она сидела возле него на маленькой банкетке. На третий день он сел за стол. Начал работать.

Катарина потом рассказывала, что у нее сложилось впечатление, будто он работал со страстью, хотя шептал, что делает не то, что хочет. На пятый день он ходил по квартире. «Часто поглядывал на меня, улыбался, но мне казалось, что он не осознавал себя», — рассказывала она.

Я думаю, именно тогда началось стремительное опустошение его души и тела.

В начале декабря он тайком ушел из квартиры Катарины. Вернулся в свою мансарду. Позвал меня.

Встретившись, я едва узнал его. Лицо его было землистым.

Рукописи у него уже не было. Я заклинал его сказать, что он сделал со «Словарем». Он улыбался и молчал.

Никто никогда не увидит итога жизни Теодора. Только богу известно, унесла ли рукопись вода, сгорела ли она или пропала на какой-нибудь свалке. Даже Катарина не знала, где рукопись. Она не знала, взял ли он ее с собой, когда украдкой уходил из дому, или сжег в изразцовой печке, но в ее квартире он, совершенно точно, рукописи не оставлял. Никто не прочтет книгу Теодора, потому что ее нет. Этот факт соответствует желанию моего приятеля и подтверждает его — он писал книгу для себя и унес ее с собой в могилу. Может, за те две недели, что Теодор пробыл у своей приятельницы Катарины, он собрал листки и завершил работу над книгой, а уж потом уничтожил. Я думаю так, потому что Теодор мог уничтожить только то, что уже готово, что он осилил. Возможно, именно поэтому он и уничтожил свою книгу. Это навсегда останется тайной. Напрасно я попытался хоть что-нибудь узнать о судьбе рукописи.

Теодор, подавленный, сидел на полу. Что-то бормотал. И тут же замолкал. Он таял и усыхал, словно умирающий. Я ужаснулся — волосы седели буквально на глазах. («Созревает, чтобы умереть», — вспомнились мне сказанные им когда-то слова.) Я позвал врача. Но врач после беглого осмотра сказал, что, мол, похоже, он тронулся и больница ему не нужна.

В Теодора навсегда вселился демон гармонии, который так преследовал его.

По сей день не могу забыть выражение его глаз. Они не смотрели на предметы, а были как бы обращены внутрь, в некую только ему ведомую бездну. И были готовы к покою и сну, длящемуся тысячелетия.

В моем повествовании все неожиданно. Рассказывая, я сам для себя открываю забытое.

Я пытался вернуть Теодора людям. Но он все глубже погружался в себя.

Я показывал его одному, другому, третьему врачу. Все только руками разводили. Пожимали плечами и предлагали положить в больницу. Но я не хотел оставлять его.

Скитания от врача к врачу, из больницы в больницу продолжались до конца декабря.

Теодор таял. С каждым днем его волосы и борода становились белее, пока не поседели окончательно. Он чах изо дня в день, умиротворенный, безмолвный. Однако Теодор не походил на страдальца. Такой вот седой и худой, он все больше становился похож на святого, беседующего с недоступным нам миром. Однажды, когда мы возвращались от доктора, который осматривал его уже в третий раз, Теодор прошептал: «Отвези меня к матери в Дыры».

Я продолжал бороться, но тщетно.

Ничего не помогало, и в конце того страшного декабря 1977 года я отвез его в Дыры. Мы сели на дневной поезд. Когда поезд тронулся, Теодор что-то сказал, но я не разобрал, что именно. Понадеялся, что он возвращается к реальности, однако на мои вопросы он не отвечал. Смотрел сквозь меня, словно впервые видел, и молчал.

Около полуночи мы постучали в двери дома его матери, Милицы. (Я и сейчас слышу, как она покашливает, открывая нам дверь.) Дыры были завалены снегом. Сияла луна. Было светло как днем. Теодор стоял на пороге своего дома.

Милица открыла дверь. Не сразу узнала сына. А затем обняла его и заплакала. А Теодор только отряхнулся от снега и вошел в свой дом.