Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Теодор когда-то, один-единственный раз, объяснял мне понятие гармонии как проявление наивысшего порядка, чего-то совершенного, к чему он стремился в своем существовании, а не в книге. Это созидание стремления к единству присуще миру. Однако сам он от этого был очень далек. Он хотел и упорно стремился к крайнему пределу досягаемости, непостижимому для меня. Хотя и сознавал, что существуют пределы, которые нельзя преступить, ибо гармония граничит с демоническим и ведет к безумию. Похоже, в последние годы Теодор к этой границе не только прикасался, но и пересекал ее.

Тот, кого касается гармония, шептал он, не живет для людей, он их презирает. Жить одному трудно. Поэтому необходимо копить внутреннюю силу, чтобы выдержать. Как одинокий чернильный дуб. Преодолеть хаос. Понимать других — и вещи, и воду, и землю, и воспоминания, и траву, и время. Это возвысит тебя над самим собой, но не над стадом. Прикасаясь к совершенному, разум гаснет, и тебе безразлично, что ты — будущий прах. С вершины некуда ступить — только в бездну. Причину бегства должно иметь в своей природе или постичь ее мудрость, иначе тебя поглотит злоба. Страдание, веками откладывавшееся в человеке, — благодать. Страдание можно лишь обрести, потому что оно не дар. А когда ты начнешь чувствовать дыхание людей, их облик и ложь, как ты чувствуешь дыхание своего тела, и когда осознаешь преходящесть существования, — тогда гармония вселяется в твою душу, подавляет и опустошает ее своей красотой. И напряжение это невыносимо.

Глаза его сверкали неестественным блеском. Он резко поднялся и сказал ледяным голосом, что печаль проникает глубже, чем воспоминания. Пошел к дверям. Когда переступили порог, он спокойно запер дверь. Мы спустились по лестнице. (И сейчас слышу топот его шагов.) Он никогда не спускался лифтом. На улице мы молча простились. Под левым глазом у Теодора я заметил глубокую тонкую, немного неровную красноватую складку. Мне показалось, что она только что появилась. Он повернулся и исчез, направившись вниз по улице Карагеоргия. Прошел парком, в сторону моста. Я дождался Разию у подъезда. Сказал ей, что Теодор отправился прогуляться, и она поднялась в мансарду, ждать его.

Незримые силы обыденности взимали дань с Теодора. Расстроенный и разбитый, он временами впадал в состояние болезненной игры в избавление от всего, даже от надежды. Сумрачное состояние, в котором он пребывал, иной раз доводило его до сострадания тем, кто не ведает никакой печали, не знает горя. Ибо сострадание к другим порождалось состраданием к самому себе: он считал, что никому на свете не нужен. Он испытывал сострадание к Разии, когда ее охватывало желание и она с невероятной быстротой скидывала с себя, швыряя на пол, юбку, блузку, туфли, чулки, комбинацию, трусики и бросалась в кровать. Теодор в самом деле сострадал готовности ее тела. И сознательно покорялся ей, и она, полыхающая, открывалась ему навстречу. Теодор растворялся в ней бездумно. Его мужская сила доводила Разию до исступления. Теодор не признавался ей, что его мужская сила существует и без нее. Тогда чувство жалости к Разии возрастает, хотя тело испытывает блаженство. Он долго молчит, пока она, горячая, опьяненная, льнет к нему и что-то шепчет. Теодор остается без собеседника и трепещет в собственной глуши, где одиночество можно ощутить, как кожу Разии.

Думаю, что Теодор испытывал сострадание и ко мне, и к моей жене Наталии, хотя мне он никогда об этом не говорил. Потому что испытывал отвращение к женитьбе и презирал иллюзию счастливой семейной жизни. Он полагал, что женитьба опустошает человека. Даже утверждал, что женитьба сковывает его, ограничивает, возвращает к грешному миру. Хотя понимал, что не было бы вечной жизни без сыновей и дочерей от женщины. В этом не было ничего от самовлюбленности. Мне кажется, в нем жил протест и всепоглощающее стремление к одиночеству и свободе, некоей страшной свободе, которую можно назвать недугом или господством над смертью. Ибо осознание преходящности (именно текучести как показателя истинного господства, власти человека над временем) он считал прелестью существования. И если бы это было не так, то, по-моему, он давно покончил бы с собой. Я даже полагаю, что благодаря пониманию преходящности времени он умел радоваться смерти, такой, какой ее представлял себе.

Иногда он травил самого себя. Травил собственную душу. Избегал жен своих приятелей, словно опасался, как бы какая-нибудь из них не влюбилась в него и не испортила супругу жизнь. Женщины, с которыми он был просто любезен, смотрели на него влюбленно. Это я заметил и во взглядах своей жены Наталии. Больше он к нам не заходил. Я не мог объяснить Наталии почему, да и с Теодором на эту тему не разговаривал. Он не любил навещать приятелей — чувствовал себя неловко. («Что я могу дать ему — ведь у меня самого ничего нет, кроме пустоты и расхожих слов».)