Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Он застал ее, в воспоминаниях, в своей мансарде — Разия лежала, обнаженная, на спине, загорала. Дремала, устав от ожидания. Пока он на нее смотрел, она изменила позу. Теодор неслышно разделся, принял душ и, подойдя к кровати, нежно погладил Разию. От нее пахло скошенной травой и опавшей листвой. Женщина пробормотала что-то, словно во сне, не открывая рта, а затем крепко обняла его, сжав и притиснув к себе, будто навсегда помещая в свою утробу. Он нырнул, как в ниву божью, теряя себя.

Теодор каждый год расставался с Разией, и все-таки они никогда не расстались, даже после ее смерти, как мне кажется. Когда он впервые сказал ей, чтобы она больше не приходила к нему в мансарду, он целую неделю был сам не свой. Когда на восьмой день она вернулась, он просто завопил от счастья. Кинулся в ее объятия, раздел и целовал всю ночь. Наутро заявил ей, чтобы уходила. А мне потом сказал, что возвращение женщин — самое лживое мгновение существования, хотя в это мгновение соединение тел сильнее и прекраснее, чем когда бы то ни было. С улыбкой добавил, что тогда игра тел самая свободная, как игра с незнакомой женщиной, хотя потом, в воспоминаниях, кажется отвратительной. Он видел что-то постыдное в соприкосновении двух тел, какое-то насилие, без которого тело не может существовать. Потому что соприкосновение тел сильнее соприкосновения душ. Он рассказывал о мудрости тела и о том, что женщина — самое простейшее из всех творений на земле. Зато у нее чрезмерно развиты чувства, ибо она утратила естественность из-за слишком долгих размышлений о них. Он считал, что делает женщину несчастной, стоит ему к ней прикоснуться.

После прогулки по берегу мы зашли в ресторан. За нашим столиком молча ужинала пухленькая негритянка. Теодор разглядывал ее и не прикасался к еде. Когда она поднялась из-за стола, встал и он. Они подошли к жестяной стойке и стоя выпили по чашечке кофе. Вышли и по песку направились к морю. Разулись и легли на песок, еще теплый от солнца. Молчали. Теодор разделся. Разделась и она. Пока валялись на песке, у Теодора по спине бегали крупные мурашки: щекотал песок. Потом ему стало стыдно. («Как от удара разламывается камень, так и я раскололся, стоило мне ее получить», — сказал он мне.) Он торопливо оделся, обулся в деревянные шлепанцы и ушел в свою комнату. Женщина осталась на песке, но Теодор не слышал ее зова. Он полагал, что при соприкосновении с ним ее кожа вспоминала другого человека.

Назавтра Теодор собрал вещи и уехал в Белград. Я не думаю, что он так поспешно уехал из-за встречи с незнакомой женщиной. Может, он уехал из-за Разии, может, из-за песка, или моря, или еще из-за чего-нибудь. О незнакомой женщине он не вспомнил.

«Страсть — самое бедное из всех чувств, — говорил он. — Как правило, искусственная и у мужчин и у женщин, она порой бывает весьма естественной у тех, кто ее у себя не замечает».

Целый день, как помешанный, рассказывал Теодор о пухленькой негритянке, которая прошла мимо него в слезах. (Это была та женщина, с которой он познакомился у моря.) Пока он стоял перед Народным музеем и разглядывал бронзового князя Михаила, дожидаясь Разию, взгляд его упал на заплаканное лицо. Женщина спешила и не заметила его. Поджатые губы и безумный взгляд больного, от которого он вздрогнул. Теодор словно прирос к асфальту, не сдвинулся с места, хотя думал остановить ее и спросить, почему она плачет. (На город сыпал мелкий дождь.) Она затерялась в толпе, а ее заплаканные глаза не выходили у него из головы. Он тщетно пытался разгадать обиду, вызвавшую у нее слезы. Волнение от вида этой женщины перешло в жалость на грани слез. И неожиданно для самого себя он начал рассказывать подошедшей Разии об этой женщине. Растерявшаяся Разия испугалась, а он, дрожащий, с перекошенным лицом, по которому струились дождевые капли, рассказывал о звуках, взглядах, воспоминаниях, словах, чужих болях — обо всем, что его преследует и гонит с земли. Он прижался к растерянной Разии, умоляя увести его из толпы. Когда они пришли в мансарду, он успокоился и сразу заснул.

Назавтра во второй половине дня я навестил его. Он был в плохом настроении. Мы сидели и молчали. Немного погодя он сказал, что должна прийти Разия. Я направился к двери, однако он остановил меня. Я вернулся и сел. Он долго смотрел мне в глаза, а затем, словно глядя сквозь меня на что-то видимое только ему, начал невразумительно бормотать — словно на землю равномерно сыпал дождь сквозь ветви дерева. Вскочив, принялся сбрасывать со стола рукопись, рвать и топтать исписанные листы. Сел на пол и снова что-то зашептал.