Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

«Словарь» для Теодора являл некую высшую, чем сама действительность, игру жизни и мысли. Его духовные жернова не были разрушительными для Разии или окружающих, а только для него самого. Он связывал незримое струение слова с неким божьим и собственным логосом, а не с жизнью. Представление о книге не было ее овеществлением. Отсюда рождался провал и раскол его ума. Но я бы не сказал, что это была мания, мышление или бред сумасшедшего. Его действительность — не то, что думаю я, а то, чем она является для него: не слово создавало Теодора, а Теодор создавал слово. Выкапывание и воскрешение мира в словах, о чем я думал как о невозможном, влекло его к затворничеству. Теперь я понимаю, что эта невозможность вносила в его жизнь пустоту. Хотя при этом мысли его все больше тонули в волшебных грезах слов. Он бежал от жизни, чтобы попасть в пустоту, туда, где звучат слова. Тщетно он избавлялся от воспоминаний. Унаследованный инстинкт материнского страха понуждал его забыть отца, не вспоминать и не говорить о нем. Отзвук дьявольских козней из воспоминаний, бегство в книгу или к Разии разрушало любое пристанище. Отсюда и сдвиг в его внутреннем мире, отсюда и одиночество. Он становился столь раздражительным, что терял самообладание. И все-таки я тогда не верил, что он сошел с ума. Хотя в тот 1972 год он поехал в психиатрическую клинику и беседовал с доктором И. По собственному желанию он неделю оставался в больнице. Гулял по коридорам и двору, умиротворенный, тихий. Доктор И. мне сказал, что Теодор расстроен каким-то внутренним насилием и неким насилием времени, которое он воспринял с невероятной чувствительностью. И добавил, что он может выйти из больницы, когда пожелает. Однако Теодор не выходил, завороженный миром просторного двора. В действительности же он не мог оторваться от ствола огромного платана, на который таращил глаза, словно вглядывался во время или в тот кизил своего детства в Дырах, возле дома, где сидел с отцом, когда ему было пять лет. Он говорил, что кора у платана не такая, как у кизила, хотя они одного возраста.

Я думаю, Теодор уже тогда начал избегать книгу и Разию. Свою мысль о том, что в словах течет жизнь и что люди и время поселяются в них, он где-то сделал последней. Он сомневался, что может завершить книгу. И именно тогда начала действовать его разорванная и всеохватывающая цепь ассоциаций, которая доводила его до края, до разлада души и разума. Тихим днем, возле платана, он сказал, что вспоминает смерть. «А когда она приходит, умирается легко», — добавил он. После небольшой паузы сказал, что все окружающее и все в нем самом — насилие. И мир, и мысли. Утверждал, что сумасшествие — вторая жизнь.

Следы воспоминаний и чувств у Теодора были незаметны, как незаметны следы времени у платана. Страдание и беспокойство Теодор ощущал как осознание себя, как счастье. Я часто задумывался: разве может погибнуть человек с такими внутренними смещениями и болью? Теодор был чувствительным, натянутым как струна. Поэтому так легко у него и наступало неистовство или душевная гармония. Ему словно богом было дано восприятие незримого. Однако о себе он не рассказывал даже Разии. И можете себе представить, каково ему было, когда он все это чувствовал. Мысли Теодора прорастали из страданий. Он словно был средоточием всех страданий и всего постыдного, возникавшего и существовавшего во все времена.

Как-то жарким летом Теодор отправился на море. Он стоял на берегу под луной и увидел пьяного, который, пригнувшись, мочился на песок. «Мерцают звезды в моче», — прошептал он. Он утверждал, что космическая частица, клочок земли, букашка все имеет свою судьбу, где бы то ни было, на незримом пути вселенской гармонии. Несовершенство мира терпимее, чем его согласие. Растения, насекомые, звери не знают, что ты знаешь об их существовании и о том, что они часть гармонии природы. Если нет невыносимой красоты, то, значит, нет и невыносимой мерзости. Нельзя ничего достичь, кроме того, что ты достиг между небом и землей. И ему было смешно, что он убегает. Душа его обнимала все, что он видел. Глядя на светящееся море, он сказал, что помнит свое зачатие. Я поверил его словам, настолько они были невероятны.

Он долго молчал и вдруг стал рассказывать о Разии. Сказал, что обманывает ее из-за слепой игры тела. И задал сам себе вопрос: зачем лжет, что любит ее? «Что такое Разия? Теплый тлен. То, что имеешь, не замечаешь, потому что грезишь о другом. Стоит тебе удалиться — оно возвращается, приукрашенное тоской».