Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Что являет собой этот доктор Дашинский, — неожиданно спросила Мальва, — он похож больше на Хеннера или, скорее, на Бальтюра?

— Прежде всего, ни слова папе — прошу тебя!

— Я вся в жутком напряжении, мама! Какой он — большой или маленький? Совершенно не представляю его.

— Красивый мужчина, — ответила Яна коротко, — увидишь сама. Но, повторяю, папа не должен знать, что мы сюда приходили.

— А почему, собственно?

— Видишь ли, Дашинский — социалист. Он возглавляет партию, а взгляды твоего отца тебе хорошо известны.

— Возглавляет партию, говоришь ты? Однако это не помогло ему подняться выше частного репетитора.

— Потому что его честолюбие находится совсем в другом месте.

— А почему он не женат, если он так красив, как ты говоришь?

— Я замужем, Мальва, — и что с того?

— Ты самая красивая женщина в мире, мама, я тебя обожаю!

— И я тебя, моя девочка!

Они поднимались по крутой лестнице. Пахло общественным жильем и свежей мастикой. На втором этаже проживал профессор Квятковский — декан медицинского факультета.

— Дашинский хочет обязательно стать профессором, но они ему не дают. Он, видите ли, опасен для молодежи.

— Я бы ни за что не отказала ему. Опасные люди увлекают меня. А тебя?

— Не знаю, Мальва. Твой папа — человек совсем не опасный. И вообще, не задавай нескромных вопросов!

Наконец они добрались до самого верха. Шестой этаж. Мальва наморщила губы и тихо сказала:

— Я разочарована, мама! Я представляла его себе молодым богом, а на табличке написано «Специалист по классической филологии».

— Ты не должна быть такой нескромной, Мальва. Позвони-ка лучше в дверь.

Дверь распахнулась. Перед женщинами стоял человек, который в полной мере отвечал всем представлениям о нем Мальвы. Ему было около сорока пяти лет, не слишком высок, но и не мал. При этом чрезвычайно компактного телосложения, как будто природа постаралась вместить максимум человека в минимум тела. Красивым он, пожалуй, не был, скорее даже неприятным, с этими его выступающими скулами и острым носом. Глаза его искрились, излучая почти детскую доверчивость. С висков его сбегали к щекам крохотные морщинки, которые выражали то ли дружественность, то ли, напротив, сдержанность характера. Типичный поляк — гордый и импульсивный. Во всех движениях его была какая-то критическая настороженность, которая порождает в собеседнике уважение к нему и желание соблюдать некую невидимую дистанцию.

Он окинул женщин оценивающим взглядом и улыбнулся:

— Мадам и мадемуазель Розенбах, полагаю я. Вы писали мне. Которая из вас мама?

Яна смущенно покраснела:

— Я много слышала о вас, господин доктор, и восхищена вами. Потому я и позволила себе явиться к вам. Надеюсь, вы не откажете давать уроки моей дочери.

— Я тоже знаю вас, — ответил Дашинский, проводя женщин в кабинет, — я заметил вас на одном из наших митингов.

— Ты посещаешь митинги, мама? — удивилась Мальва, с любопытством рассматривая содержание книжного шкафа.

— Я сыта положением домохозяйки при твоем отце. Это ты должна понять.

— И как ты объясняешься, когда он тебя спрашивает, придумываешь всякие небылицы?

— Есть вещи, моя девочка, — Яна многозначительно посмотрела на Дашинского, — на которые люди решаются, но это остается их маленькой тайной. Не все нужно говорить. У каждого есть своя частная сфера, которая принадлежит только ему. И мне вовсе не нужно придумывать какие-то небылицы.

— Ах, мама, я прошу тебя! — шепнула Мальва прямо в ухо своей очаровательной матери, обняв ее.

— Присядьте же наконец, — вмешался в их разговор Дашинский, с интересом наблюдавший эту сцену. — Афиняне считали, — продолжал он, раскуривая трубку, — что человек охотнее выслушает семь небылиц, чем одну горькую правду. Что вы об этом думаете?

— Эти афиняне были умными людьми, — ответила Яна, выдержав небольшую паузу, — но лично я вместо придумывания сладкой лжи предпочитаю просто промолчать.

— А вы, мадемуазель Розенбах?

— Мой папа — человек очень порядочный, но он, похоже, не представляет себе, в какое время мы живем.

— А вы сами — вы хорошо представляете, в каком времени вы живете?

— Мне уже восемнадцать лет, господин доктор, и я обеими ногами стою в двадцатом веке.

— В таком случае мне хотелось бы знать, для чего намерены вы изучать греческий язык? К тому же — у меня.

— Во-первых, я не столько хочу это делать, сколько вынуждена, поскольку мне предстоит выдержать абитур. Мне хочется продолжить образование в университете, хоть бы я была первой женщиной в мире, дерзнувшей на такое. И потом, я слышала, что вы совращаете молодежь. Мне хочется быть совращенной вами…