Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Не спится, впрочем, и ему. И он испытывает адские муки, но об этом он молчит. Это был сущий безбожник, язычник, сам сделанный из камня. С Всевышним он так же непримиримо рассорился, как и с сыновьями своими, но совесть все же тайком терзала его. Однажды и он появился в синагоге, и когда, обыкновению вопреки, мысли о смерти посещали его, ему на ум пришли давно забытые слова: «Не впадай в бессердечие, потому что оно истощит твои силы, подобно быку, объест твои листья, и высохнут плоды твои, и останется лишь сухой ствол!»

Это он-то — сухой ствол? Смешно! Он был крепок, как буйвол. Округл и коренаст. Холерически вспыльчив, когда что-то мешало ему, что-нибудь было не по нему. Женщин у него было столько, сколько он хотел. Его знали во всех трактирах, потому что он мог пить до рассвета. Кругом и всюду был он первейшим затейником, но желанным не был нигде. Он хорошо знал это и потому часами просиживал в своей конторе в полном молчании. Снедаемый собственными мыслями, молча смотрел в окно, выходящее в машинный зал. Никаких желаний. Пустой, как выпитая бутыль.

«Сто тысяч они мне стоили. Они разорили меня. Потешались над своим отцом. И кто же тут бессердечный? Я? И что такое бессердечность вообще? Ничего такого на бирже не выставлялось. В Варшаве нужна твердость, иначе тебя растопчут. Янкель Камински не позволит растоптать себя, и уж во всяком случае — собственным сыновьям. И во второй раз выкупать их за сто тысяч? Ну уж нет! Я что — дурак? Я вырвал их из крепости, а они через несколько дней вновь там оказались. А теперь они в Сибири. В Верхоянске. Откуда никто не возвращается. В свинцовый рудник человека завозят, но оттуда не вывозят никого… О, Янкель Камински, и что за жизнь у тебя! Черт-те что, а не жизнь! Сплошное несчастье…»

Раздался стук в дверь, но Янкель — ноль внимания. Снова постучали, и он не выдержал:

— Кого тут принесло? Кто там?

— Это я, почтальон.

— Так входи и не поднимай шума. Что еще случилось?

— Ничего особенного, пан Камински. Германский кайзер приземлился в Марокко. Война с французами неизбежна.

— У тебя в голове что — кислая капуста вместо мозгов?

— Когда я три года назад предсказывал войну с Японией, вы вытолкали меня за дверь.

— Я спустил тебя с лестницы не за твое предсказание.

— А за что?

— А за то, что я не хочу твои россказни слушать. Твой голос меня раздражает.

— Мне уйти, пан Камински?

— Сначала дай мне письмо, а потом можешь проваливать.

— Какое письмо? У меня для вас дюжина писем…

— Мне не нужна дюжина, мне одно только нужно, и ты отлично знаешь, что я имею в виду. Но именно это письмо ты не приносишь мне, нарочно, чтобы позлить меня.

— Откуда должно прийти это письмо? — Почтальон злорадно поджал губы.

— Из Сибири, болван. Какого черта ты всегда спрашиваешь о том, что сам знаешь?

— Никак нет, я совсем не знаю этого. Я понятия не имею о том, что у вас есть гешефты в Сибири.

— Скверные гешефты у меня в Сибири. Гадостные. Уходи. И без того письма больше ко мне не являйся.

Вечером того же дня старик отправился в трактир Хаскля Зонненшайна и стал пить. В зале стоял густой чад, воняло дешевым самогоном и табаком. За столами сидели все те же пьянчуги в черных кепках на головах. И только Янкель Камински был без головного убора. Он был достаточно богат, чтобы не слишком соблюдать всякие там традиции и запреты. Вокруг него сидели завсегдатаи со стаканами спиртного и, как говорится, разводили антимонии. Горбатый Грабюк стоял у стойки и бренчал на своей балалайке. Янкель был мрачен и зол:

— Революция похоронена, потому что она была убыточной. Плохой гешефт, вполне привычный просчет, — о!

— Сдыхает змея, — возразил на это костлявый Пинкус, — а из яйца ее вылупился лебедь — так говорят украинцы…

Янкель велел наполнить стакан и проворчал:

— Этот лебедь тоже околел. Надежда оказалась химерой. Прогресс загнулся.

Грабюк прервал свое бренчание и тяжело вздохнул:

— Немцы изобрели лампочку накаливания, которая десять лет горит и не гаснет.

— Ну?

— Любой может зажечь такую лампу и читать всю ночь.

— И что?

— Человек умнеет, когда читает.

Узкоглазый Шайхет оторвался наконец от своего стакана и произнес:

— Умней — может быть, но более довольный жизнью — вряд ли…

— А кто сказал, что он должен быть ею доволен? — спросил Грабюк. — Он что — хвостом вилять должен, когда ему в морду дают? Напротив, яростней он должен становиться. Защищаться он должен, в противном случае он не человек, а собака.