Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Она вошла в приемную секретаря с таким видом, будто явилась на заранее обусловленное интимное свидание, что, в принципе, вполне соответствовало действительности.

— Сегодня тридцатое декабря, господин Оппенхайм, — сказала она, остановившись у двери и окинув помещение взглядом, полным нескрываемого высокомерия, — и уже пробило двенадцать. Все, как было между нами оговорено.

— Вам можно доверять, фрау Розенбах, я польщен. Ваш визит — большая честь для меня, — ответил секретарь и после гнетущей паузы продолжил: — И мне не терпится узнать, мадам, с чем явились вы на сей раз.

— Денег, к сожалению, нет, господин Оппенхайм, — как можно спокойнее ответила Яна, медленно стягивая перчатки, — я намеревалась своевременно вернуть долг, но, увы, непредвиденные обстоятельства перечеркнули все мои намерения.

Оппенхайм подошел к двери, запер ее и положил ключ в ящик письменного стола.

— Такой исход был предусмотрен вами с самого начала, прелестная мадам, — проворковал он, явно довольный исходом дела.

— Нет, господин Оппенхайм, — возразила Яна, — это не было предусмотрено. Война поставила все с ног на голову, в том числе и наш счет в банке. И потому я прошу вас ходатайствовать перед бароном Гутманом об отсрочке платежа на шесть месяцев.

Меленький человечек самодовольно опустился на стул с высокой спинкой и, не спеша, раскурил сигарету.

— Я готов немедленно выложить вам всю сумму, мой черный ангел. Господин барон не любит подобные игры при заключении финансовых сделок, и потому разного рода отсрочки не в его правилах.

— И что это означает, господин? — спросила Яна, изменившись в лице.

— Что вам надлежит раздеться, мадам.

Не предвидеть подобного исхода Яна не могла. Более того, она готовилась к нему. Ее наряд, духи, которые незримым шлейфом сопровождали ее, и то, как вошла она в приемную, — все это бросало открытый вызов мужской удали секретаря. Вопрос был лишь в том, действительно ли она была готова во имя чести своего мужа поплатиться собственной честью и лечь под этого мерзкого господина. Я в это не верю. И не поверю никогда! Я не знал ее лично, но мое преклонение перед ней не знает границ. Живы еще свидетели, которые подтверждают, что Яна не позволила этому человеку прикоснуться к ней. Я готов им поверить. Если бы она любила Лео, многое в ее жизни сложилось бы иначе, потому что любовь дает человеку право на какие угодно поступки. Любовь выше всех законов. Она безудержна и в истинном смысле этого слова — аморальна. Любовь выше самой морали или, можно сказать, является квинтэссенцией всякой морали, и потому позволительно все, что служит ей.

Но мужа своего Яна не любила. Просто за деньги она не отдалась бы никому. Хотя бы и за те проклятые шесть тысяч крон. Я готов на чем угодно присягнуть, что моя несравненная бабушка не имела ни малейшего намерения оказаться в постели с омерзительным господином Оппенхаймом. Для чего же тогда был разыгран весь этот ошеломляющий спектакль, этот неотразимый лоск, это великолепие, с которым она смело вступила в логово столь отвратительного ей сластолюбца?

Ответ лежит на поверхности: она чувствовала, что перед ней был лишь жаждущий , а не могущий . Непостижимый женский инстинкт подсказывал ей, что, несмотря ни на что, она выйдет отсюда, не будучи оскорбленной отвратительным ей прикосновением. Даже если она будет провоцировать этого типа самыми рискованными приемами. Даже если она совершенно нелепым образом обратит этого потрепанного лошака в племенного жеребца, вернув ему на мгновенье давно растраченные силы.

С дерзостью прожженной куртизанки, на которой пробу ставить негде, ответила она на предложение секретаря раздеваться, заявив, что готова сделать это, если и он последует ее примеру. И сейчас же медленным движением, исполненным предвкушения предстоящего наслаждения, шепча при этом слова, которые повергли обрюзгшего моллюска в высшую степень смущения, она расстегнула платье.

— Сбрось же одежды твои, ты, таинственный Геркулес! Покажи мне твои сильные руки, твои железные бедра, твой твердый хлыст, который взлетает, подобно языку змеи, когда глаза твои с вожделением ощупывают мое тело, мою шею, холмы моих грудей, мой живот, мои ягодицы. Я хочу разоблачиться перед тобой и вся для тебя раскрыться, как предрассветная кувшинка. Почему же ты все еще так далек от меня? Разве не жаждешь ты погрузиться в мой таинственный Сезам? Или ты боишься моих распахнутых перед тобой раковин, медовой сладости моей крови? Я сгораю от любопытства познать мрамор твоего тела, твою тугую кожу. Смотри, я стою обнаженная перед тобой. Ну — быстрей же, быстрей. Чего ты медлишь?