Франтишек Ставинога - Солнечный день

Отчим ничего не замечал. Он расшибал свое горькое разочарование об измученное тело Богоушека. А я впился глазами в его забубенную, смятенную сатаной и двухвостыми дьяволами голову и отыскал место, куда опустить свой томагавк. Я видел в этом сгорбленном тяжким трудом мужичонке своего главного врага. Причину всех наших мук. Нашего с утра до ночи рабского, нечеловеческого труда, виновника того, почему мы с мамой живем не в городе, не ходим в красивой одежде и не покупаем картошку и капусту за деньги. Я размахнулся, чтобы нанести ему смертельный удар.

Но мама, как всегда, находилась там, где, по моему мнению, ее присутствие было совершенно ненужным. Она прикрыла отчима своим телом, я запутался в ее юбках, томагавк утратил нужное направление и скорость и, не нанеся никому вреда, врезался в ворота сарая.

Единственное, чего я достиг своим выпадом, было то, что отчим наконец очнулся и прекратил избивать Богоушека. Он взглянул на меня, потом перевел взгляд на маму и вытащил мой томагавк из ворот сарая. Взвесил его в руке, как всякий другой инструмент, а потом равнодушно, не проявив никакого интереса, швырнул в солому. Подтянув штаны, он, казалось, в чем-то немного усомнился, косой глаз его почти вернулся в нормальное положение. Экзекуция была остановлена. Отчим схватил свою веревку и до самого вечера скрывался в лесу.

Нет-нет. Он не повесился. Но с тех пор ни меня, ни Богоушека уже никогда и пальцем не тронул.

Через много лет — я к этому времени давно уехал из дому — пришла телеграмма от жены Богумила:

ПРИЕЗЖАЙ, С МАМОЙ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ.

Недобрая телеграмма. Горло у меня перехватило от предчувствия беды. Мама вот уже несколько недель мне не писала. За будничными заботами я почти не заметил этого. Сейчас беда стучалась в мою дверь с пронзительной остротой.

Первым же скорым я отправился в Моравию.

Богоушек встретил меня с необычайной теплотой, что само по себе ничего хорошего не предвещало.

Мама с отчимом жили в просторной горнице, в новом доме брата. Они оба были старые и непривычно опрятные, уже не работали от зари до зари в поле, и у них сразу появилось много свободного времени. Картошку и капусту теперь покупали за деньги. Богоушек, вопреки всем ожиданиям, выучился на кузнеца, жил хорошо, и они с женой Милкой примерно заботились о родителях.

Когда я вошел, мама лежала в постели лицом к стене. Отчим сидел рядом. Вокруг запястья обмотаны четки, он плакал тяжелыми мужскими слезами и рассказывал:

— Мама пришла с покупками как обычно. Достала из сумки и принялась складывать в чугун все подряд: муку, масло, горох, стиральный порошок, сахар, ячменный кофе, молоко. Потом все это помешала, словно бы привычно стряпала обед. А вскоре перестала разговаривать, ни с того ни с сего легла и не хочет больше подниматься…

Отчим опять заплакал и стал расталкивать маму в тщетной попытке разбудить. Он стал очень старым и исхудал, голова почти без волос, руки трясутся.

Мне было жаль его. Тяжелые воспоминания давно выцвели, остались лишь сочувствие и благодарность за то, что в те далекие времена он дал нам кров и пищу.

— Оставьте ее, — сказал я, — она уже ничего не слышит.

Отчим стал снова трясти маму.

— Вставай, — просил он, — приехал Бена. Твой Бена.

Но мама погрузилась в свой долгий, последний сон, и у нее не было желания возвращаться. Она лишь чуть приподняла голову, посмотрела на меня отчужденным, далеким взглядом и снова легла.

У меня было чувство, будто я беспокою кого-то странно неживого.

Я, попятившись, оставил горницу и закрыл за собой двери.

И те двери захлопнулись для меня навсегда.

В лавке пана Шайера можно было купить почти все. От конфет из патоки до конских хомутов. В пыльной лавке нестерпимо воняло мышами; когда кто-то входил, над дверью звякал колокольчик.

Пан Шайер большую часть дня простаивал перед своей лавкой, заложив руки под фартук. Если мимо проходил мужик или баба, он низко кланялся и здоровался непривычно, совсем не по-деревенски: «Моепочтение, слугапокорный, извольтепосетить моезаведение!» Мужики и бабы, оробев, отводили глаза и отвечали гулко: «Пошлигосподи» и «Дайгосподиздоровья». Подобная вежливость их смущала, и, если действительно нужно было что-то купить, они предпочитали послать в лавку своих отпрысков. Или являлись, когда пан Шайер уезжал по торговым делам в город, а в лавке хозяйничала пани Шайерова. Эта не кланялась никому. Швырнув на прилавок купленное, она сгребала деньги и исчезала за сатиновой занавеской.