Франтишек Ставинога - Солнечный день

Но совсем иное дело мой братец Богумил. Он послушно прискакал, вроде бы из школы, и попал прямо в руки обезумевшему отцу.

Последние два месяца отчим жил в состоянии крайнего напряжения. Загадка неизвестного преступника не давала ему спать, он не мог работать, пропал аппетит. Отчим подозревал всех, даже маму, считая, что деньги она положила в сберегательную кассу на мое имя. По три раза в день он угрожал ей самоубийством, и я мечтал, что свою угрозу он наконец исполнит. Но отчим из леса всегда возвращался обратно, никогда не забывая там веревки, на которой собирался вешаться. Эта веревка гуляла по моему телу, если я ненароком оказывался поблизости. Мне приходилось обходить отчима стороной, как брыкучего коня.

Что деньги мог украсть Богоушек, отчиму в жизни не пришло бы в голову. Узнав правду, он ополоумел. Рухнула мечта о добром сыне, продолжателе рода, о его набожности, любви к богу и послушании. Вместо херувима на свет явился вор, обокравший родного отца. Негодный сын-изверг. Чудовище, еще более страшное в глазах отчима, нежели я, ублюдок, бог знает чей отпрыск.

Отчим в своем расстройстве даже не подумал о библейском блудном сыне. К возвращению Богоушека он приготовился по-своему.

Придя из школы, он не сказал маме ни слова. Мрачно отшвырнув тарелку с обедом, ушел в чулан и там намочил в бочке с кислой капустой конопляную коровью веревку. Отчиму было известно, что, пропитанная капустным рассолом, она невыносимо жжет рассеченную кожу. Бог его знает, где он почерпнул эти «педагогические» познания. Видимо, и его воспитывали подобным же образом.

Когда Богоушек объявился дома, отец без единого слова сгреб его в охапку. Только бледное до синевы лицо отчима, чего не смог скрыть даже загар, да упорно убегающий к переносице глаз свидетельствовали о его чрезвычайном волнении.

У мамы расширились глаза и кастрюлька выскользнула из рук.

Сердце мое колотилось намного быстрее, чем если бы наказание ждало меня. Мокрая веревка в руке отчима казалась мне телом зловещего змея, и меня охватило предчувствие беды, даже для нашей семейки необычайной и жуткой.

— Беги!!! — заорал я в отчаянии Богоушеку. Но братик непонимающе озирался вокруг. Белокурый, невинный и красивый, в маму, он глядел на нее, а мама на него. А на них обоих, но только все понимая, во все глаза смотрел я.

Отчим рванул Богоушека к дверям, и они исчезли.

Мы с мамой уставились друг на друга, не способные ни выдавить слова, ни сдвинуться с места. Вдруг со двора послышался отчаянный вопль Богоушека.

Мы с мамой кинулись из дому.

Богоушек визжал высоким, болезненным голосом, и кровь стыла в жилах от этого звериного воя. Он не успел закалиться, мой младший братик, не прошел моей «индейской школы». Это было первое в его жизни наказание. Учитывая степень накала и безумие, охватившее отчима, последствия для правонарушителя вполне могли оказаться непредсказуемыми.

Вопли доносились из сарая, где заперся отчим с Богоушеком. Мама молотила кулачками в ворота и кричала:

— КШЫШТОФ!!! КШЫШТОФ!!! РАДИ БОГА СВЯТОГО, КШЫШТОФ!!!

Я уперся в ворота плечом, ржавая петля поддалась. Богоушек лежал на току. Извиваясь от боли, он судорожно сучил ногами, которые уже покрылись кровавыми рубцами, и уже не кричал, а лишь хрипел. От боли он обмочил штанишки.

А отчим все сек и сек своего сына точными, сильными ударами, посвистывая волосатыми ноздрями, уже не отдавая себе ни в чем отчета.

В этот момент я испытывал к нему неукротимую детскую ненависть. Я поглядел на маму. Любая другая женщина бросилась бы на мучителя своего ребенка и выцарапала ему глаза. Но мама не была борцом. Кусая кулачки, она застыла на месте. Из ее широко распахнутых глаз градом катились слезы.

Мне не оставалось ничего иного, как самому восстановить справедливость.

У меня в тайничке был припрятан топорик, который за пару украденных яиц я выменял у Йозифека Бечвара, скорее любителя бродяжничества, нежели охочего пожить на природе. Это был отличный топорик — с рукояткой, украшенной медными кнопочками и витиеватой поковкой. Я долго верил Йозефику, будто это настоящий индейский томагавк. От неустанной точки топорик стал острым как бритва. Я умел обращаться с томагавком, упражнялся долгими часами на пастбище в бросках. Топорик уверенно входил на три пальца в глубину елового бревна.

Я перемахнул через загородку и вынырнул с оружием в руке.

Я уже был не безотцовщиной, живущей постоянно под страхом избиения. Я был Летящим Облаком, мстящим за несправедливость.