Франтишек Ставинога - Солнечный день

ДОМАШНИЙ МЕДИЦИНСКИЙ СПРАВОЧНИК Д-РА КАРЕЛА ПУРА.

На нее я не обращал внимания.

Эту книгу заприметил мой братик, пролистал и с большим интересом стал рассматривать главу «Размножение».

Это случилось однажды дождливым воскресным днем. Отчим с мамой отдыхали в «парадной» комнате. В доме стояла такая тишина, что я, осмелев, читал приключенческий роман об индейском вожде с поэтичным именем Белое Облако. Мне уже исполнилось двенадцать, и моя жажда познания увела меня от библейских историй к кровавым драмам и «Девчонкам с ранчо X.». Но мой добрый братец жаждал поделиться со мной своим открытием. Вдоволь наглядевшись на подробное изображение мужского и женского тела, он призвал меня на совет, пытаясь выяснить, что же все это означает.

В этом вопросе я был столь же несведущ, как и мой младший братец Богумил. Мы долго ломали головы над странными рисунками и еще более странным текстом. Отчим застиг нас, когда мы пытались дойти до смысла загадочного предостережения:

ОПАСАЙТЕСЬ ВСЕХ ИЗВРАЩЕНИЙ.

Внезапно ужасающая оплеуха повергла меня на пол.

Когда туман в моих глазах рассеялся, надо мной возник отчим. Бледный от бешенства, трясущимися руками он сдирал с себя ремень. Годами выработанный рефлекс кинул меня к дверям. Но там, застыв, стояла мама, и потому твердая пестунская рука отчима успела схватить меня, она секла и секла, и даже мама на этот раз не пыталась хоть как-то вступиться за меня, потому что отчим между отдельными ударами, задыхаясь от бешенства, выкрикивал:

— Ты только погляди, чему этот выродок учит Богоушека!

Мама заглянула в открытую книгу, покраснела и прикрыла глаза, ибо в глубине души была целомудренна. Ей и в голову не могло прийти, что все это мог натворить Богумилек. При его-то набожности! И я страдал молча, отчего отчим свирепел еще больше. Он усматривал в моем молчании упорство закоренелого негодяя. А я твердо стоял у мученического столба и презрительно ухмылялся. Ведь мои друзья индейцы называли меня Летящее Облако.

Мой братишка, надо отдать ему справедливость, не был единственным побудителем моих невольных героических поступков. Этому также способствовала корова Пеструха, для отчима едва ли не богиня изобилия, порука его нищего благосостояния. Ее постоянная потребность набить брюхо намного превышала все наши пожелания и возможности. Для меня же она была просто тупой скотиной, из-за которой я вынужден был подниматься ни свет ни заря, чтобы успеть накормить ее еще до школы. Ради бездонной утробы Пеструхи мы с мамой целое лето сушили сено и в июльский зной таскали его на чердак, окучивали и копали свеклу, а зимой носили из колодца по обледеневшей тропке воду в бадейках, и коромысло больно врезалось в шею. Ведь корове нельзя пить холодную воду, и пойло должно быть теплым.

Корову надо было пасти и по самым большим летним праздникам, даже в богородицын день. За это я ненавидел Пеструху еще пуще. Она же особенно мстила мне накануне жатвы, когда начинали немилосердно жалить оводы. Корова каким-то образом поняла, что пробежка по хлебам избавляет от докучливых насекомых. И, услыхав их первое жужжанье, она, задрав хвост, как сумасшедшая мчалась в драгоценное жито, я волоком тащился за ней на животе и боялся выпустить из рук веревку, ведь потом корову не так легко было поймать. Я лупил ее рукояткой кнута, зная, что меня ожидает основательная порка, потому что отчим своим недреманным быстрым оком замечал каждый новый след в несжатых хлебах.

Когда приходило Пеструхино время, она начинала беситься. Ни с того ни с сего поддавала мне рогами под зад, и я почти чудом не остался калекой. Или, гонимая инстинктом продолжения рода, втянув ноздрями воздух, мчалась в деревню, во двор к Лыпачу, где сама становилась в случной загон, а потом, умиротворенная, возвращалась домой. Каждый раз, зареванный и несчастный, я бежал за ней, не понимая причины такого ее поведения.

Пеструха была всеядна. Она не раз портила мои драгоценные книжки, топтала и жевала расстеленное мамой для отбелки белье на лугу и, улучив момент, стаскивала с мамы фартук. За такое поведение полагается кнут да кнут.

В одной незабываемой порке были повинны они оба: и Пеструха, и мой братец.

Дело было осенью. Богумилек пас коз. Мы с отчимом неподалеку кончали взлущивать стерню, поднимая тонкий слой почвы. Сильная, ухоженная корова играючи тащила плуг сама. Для более глубокой вспашки отчим кооперировался с другими мужиками. Пеструха была буйно-пуглива, и отчиму приходилось ее водить.