Франтишек Ставинога - Солнечный день

На самом деле все было совсем иначе: это бабушка навязала маме отчима. После папиной смерти мы с мамой перебрались из города к бабушке и прожили там до маминого второго замужества.

Деться маме было некуда. Денег никаких; отец был, так по крайней мере утверждала бабушка, пижон-белоручка, вовсе не заботящийся о том, как обеспечить семью. Чтобы женщина пошла работать, в те времена и думать не думали. Да к тому же мама ничего не умела, знала только домашние дела. На фабрике при ее мечтательности, если бы место там для нее все-таки нашлось, с ней бы непременно случилась какая-нибудь беда. Смерть отца лишила маму, кроме любви, еще и материальной основы. Отец, как я понимаю, вовсе не был белоручкой. Потеряв место в строительной конторе, он пошел работать в каменоломню. В каменоломне его убило сорвавшимся камнем.

Когда приутихла страшная боль неожиданной утраты, маме пришлось признаться себе, что ей нас не прокормить, что выход один — выйти замуж. Чем скорее, тем лучше. В этом ей усердно поддакивала бабушка.

До сих пор бабушка с дядей Яном жили спокойно, у них были на счету в банке вполне приличные сбережения, которые дядюшка вскоре отличнейшим образом промотал с цирковой танцовщицей. У бабушки — пенсия за деда, у дяди Яна — неплохое жалованье в канцелярии. Это были господа: картошку и капусту покупали за деньги. Мы с мамой оказались им в тягость.

Мамины надежды на замужество были не бог весть какие. Мир охватил кризис, деревня стала расчетливой. Если у невесты нету денег, то она по крайней мере должна тянуть лямку, как рабочая лошадь, а то и битюг: после положенных родовых шести недель сразу отправляйся молотить и работай с утра до ночи, не отставая от остальных:

Баба обязана была быть неутомима в работе и неприхотлива, как китайский кули.

Таких качеств за моей хрупкой, мечтательной мамой никто не знал. Появился как-то претендент, он был не крестьянином, а железнодорожником. И потому ему нужна была не батрачка, а скорее кухарка и прислуга. С этим моя мама, пожалуй бы, справилась. Но он явился свататься, когда ее не оказалось дома. Бабушка пустила меня побегать по кухне, обкаканного, орущего, чумазого как чертенок. Мне было два года.

Железнодорожник оказался слабонервным, подобного зрелища не выдержал и трусливо ретировался. И мама вышла замуж за отчима.

Я называл отчима не «отец», а «дяденька», как постороннего человека. Не думаю, чтобы это его так уж сильно огорчало. Он никогда не требовал от меня другого обращения, а мне оно и в голову не приходило. Насколько я себя вспоминаю, я занимал по отношению к нему оборонительную, иногда даже враждебную, позицию, которую, подрастая, сменил на ироническую и насмешливую. Такое же отношение выпало на его долю и от деревенских соседей. Они высмеивали его внешность, приступы набожности, бессильные вспышки раздражительности и даже неудачи в хозяйственных начинаниях. Лишь многим позже, став взрослым, я подавил свои насмешки. Пришло чувство благодарности, ведь он принял нас с мамой в тяжелые времена и делился с нами куском своей краюшки, хоть и круто посоленной попреками и стенаниями. В те времена еда для нас была дороже золота. Мы жили под гнетом его неукоснительных указаний, которые я столь же неукоснительно исполнял, но ни на волосок больше, и вечной угрозой ремня или кнута.

Не утверждаю, что я был горьким сиротинушкой. Скорее я был таким, каким меня в своей вечной раздражительности — в чем была и моя немалая заслуга — честил меня, не стесняясь в выражениях, отчим:

Ублюдок.

Пащенок.

Иуда Искариот.

Дьявол в человеческом образе и подобии.

Змей, из пекла изгнанный.

Он предрекал мне в такие моменты страшное будущее, утверждая, что я окончу свой век:

заживо сгнив от лености,

под забором, как собака,

черти живьем уволокут меня в пекло,

за решеткой,

на виселице, но ни один из этих посулов покамест не исполнился.

Подобной бранью он поливал меня большей частью с глазу на глаз. При маме отчим никогда меня не обзывал, И с мамой никогда не бывал груб, более того, думаю, он по-своему ее любил. За ее песни, за хрупкость и какую-то исключительность, чужеродность, которая так не вязалась с нищетой и деревенской грубостью. Но тем не менее не отказывал себе в удовольствии вершить на ее глазах праведную расправу надо мной. Он безжалостно порол меня, на что, по его убеждению, имел — как мой опекун — святое право.