Радослав Михайлов - Властители земли

— Не попросишь, сотня моя будет. У меня квартира новая, обзаводиться пора. Придется тебе поклониться и руку у меня поцеловать, так-то любезнейший! — И он протянул через стол руку, длинную, тяжелую, все смотрят, как неправдоподобно зависла она в пространстве, молчание становится гнетущим. — Поцелуешь руку, — Незаменимый подносит ему руку для целования, — я не только товарища Ферманского тебе уступлю, я с товарищем Кавракировым квартирные твои дела улажу. Тебе Домузчиев отказал — мне не откажет! Завтра же пойдем, перед всеми говорю, я своему слову хозяин. Или, смотри, помощи никакой не дождешься.

Пора и Димитру подняться. В голове стучит, грудь распирает, надежда в душе и ярость, ярость и надежда. Замахнуться и прямо в эту ухмыляющуюся рожу кулаком, изо всей силы! Медленно поднимается Димитр, ноги обмякли, кулаки сжимаются и разжимаются, глаза горят животной ненавистью; Незаменимый чувствует ее, но на лице натянутая, мерзкая улыбочка; со стороны поглядеть, сейчас бросятся друг на друга. Димитру кажется, что какая-то сила гнет его вниз, мысли расплываются: что делать? Что? Броситься на него или… поцеловать… Он даже не отдает себе отчета в этом колебании, весь охваченный ненавистью. И тут поднимается Симо. В приглушенном шуме зала мощно взрывается его голос, в нем звенит такое напряжение, словно разрядилась ярость самого Димитра: ты что, гад, забыл, с кем ты?! — орет Симо, и сначала не разобрать, на кого и почему с такой злостью: его-то это вовсе не касается. Он… тебе… руку целовать?! Симо поднимается и встает рядом с Димитром Первым. Ты что — господь бог, чтобы тебе руки целовали? Или ты его выкормил? Или ты его детей растишь? Ты одно заслужил, и ты это сейчас получишь, я тебе так врежу! Ни стыда, ни совести! Обрадовался, что человеку плохо, и свою поганую лапу суешь — поцелуй, спасу! Ах ты гадина! Уже и другие кричат: как это руку тебе целовать, кто ты такой, чтобы тебе руки целовали?! Незаменимый прячет протянутую руку, и с ней исчезает все страшное, мерзкое, что было в этом жесте; улыбается неловко, а из глаз убирается куда-то вглубь злоба, и появляется в них один дикий страх: погодите, что вы, шуток не понимаете, интересные люди, пошутить нельзя, что ли? Скажи, Первый, скажи им… пошутил я. Ну, люди! Шуток не понимают.

Симо отшвыривает стул, на него слова Незаменимого вообще никак не подействовали, как не подействовали несколько дней назад объяснения Димитра, бьет Димитра по плечу в знак то ли солидарности, то ли дружбы, то ли покровительства, хотя он изо всех самый молодой и до сих пор больше всех ругал Первого, и говорит все тем же напряженным голосом: плюнь на все это, Димитр, не стоит на такого мерзавца внимание обращать, да пропади пропадом его деньги! Он из-за денег готов и тебя, и нас с грязью смешать и сам в грязи вываляться! Пошел он! Мы и без его денег голодными не были и не будем. На типовых домах работали — не пропадали, и из этой передряги как-нибудь выкарабкаемся. Пошли ребята, пусть подавится своими деньгами, все равно все не загребет! И не надо было больше слов. Ведь раньше они всегда были вместе и не очень-то жаловали Незаменимого, когда он еще только был вытребован в их бригаду, а жадность его всегда им претила, хотя один за другим и начали ему подражать. А Незаменимый продолжал улыбаться все так же заискивающе, робко, повторяя одно и то же: шуток не понимаете, шуток не понимаете. Димитр Первый все еще не мог глаз поднять, все случилось так неожиданно, но ожесточение уже проходило, сменялось новым, неизведанным чувством, хотелось что-то сказать, но не знал что и тайком смахнул с глаз слезы. Потом вдруг спохватился, повернулся к столу, положил десятку и, не глядя на Незаменимого, сказал: сегодня я угощал.

Незаменимый снова заканючил: шуток не понимают, нечего из себя простаков разыгрывать, но уже никто на него не смотрел, только Симо в дверях оглянулся:

— Ишь ты, он к Кавракирову пойдет! Заступник нашелся! К Кавракирову мы и сами пойдем, всем скопом, и мы не глухонемые, права свои знаем, и у кого с квартирой хуже всего — тоже известно. Все, точка на этом. Завтра идем к Кавракирову, а там посмотрим, кто кому сват, кто брат.

Остальные шумно соглашаются с ним, и вся ватага выходит на морозный воздух.

Перевод Л. Хитровой.

Появилась она осенью, темным дождливым вечером, и самый вид ее озадачил мать: одинакового роста с сыном, такое же, как у него, пальто в клетку, такая же сумка на длинном ремне через плечо, сзади посмотреть — не поймешь, кто парень, кто девушка. Что-то было в ней от птицы, но не вобравшей в себя лазурь неба, а потрепанной непогодой. Туфли мокрые, волосы торчком, а в остальном девушка как девушка: фигурка стройная, живот подтянут, смотрит доверчиво, спокойно, только ее еще юное лицо непроницаемо холодно. Петьо представил ее коротко: Тони, с нашего курса, из Лома. В тот раз она не ушла, осталась ночевать. У Петьо. Вот так Тони! На смену первому чувству — растерянности — пришло куда худшее: ревнивое любопытство. Все утро мать была начеку и подкараулила-таки Петьо в прихожей: я понимаю, вам, конечно, нужно учить что-то вместе, но зачем ей спать в твоей комнате? Диван в гостиной свободен. И вообще, ее появление в доме что-то значит? Ничего не значит, буркнул Петьо (меланхоличный и вместе с тем телеграфный стиль разговора появился у него еще в старших классах школы), а на лице — те же невинность и спокойное отчуждение, что и у нее. Да еще эта двухнедельная бородка, делающая его похожим на апостола. Ты в это не вникай, и, усмехнувшись, скрылся за дверью своей комнаты, где Тони, вероятно, в этот момент одевалась.