Захария Станку - Ветер и дождь

— Моей семье? У меня нет семьи. Товарищу Орошу известна моя биография. Она в моем личном деле. Изложена мною самим без помарок и без всякого тумана…

Последние слова он произнес с гордостью. Он гордился тем, что в его жизни не было никакого «тумана», никаких неясных фактов, необъясненных событий. Жизнь его была прямой и чистой как стеклышко. (По крайней мере так думал он сам.) Он вдруг зашевелился и стал искать под подушкой платок. Лицо его резко побледнело. Мне казалось, что на нем уже лежит тень смерти.

— Какое-то странное жжение, — сказал он. — Жжет изнутри… И в то же время мне холодно. Как странно: и жжение и адский холод. Как будто я лежу в снегу…

— Дать тебе еще одно одеяло?

— Не поможет. Я уж пробовал. Да… о чем мы говорили? О семье… У меня нет семьи…

— Все же у тебя, наверно, есть дальние родственники. Ты их знаешь?

— Нет. И родственников своих я не знаю. Иногда мне кажется, что я кое-что припоминаю. Мои самые ранние воспоминания: как сквозь сон вижу себя на руках у молодой женщины с голубыми глазами и очень светлыми волосами. Мне кажется, что она смеется и показывает меня какому-то темнолицему мужчине с черными усиками… Только и всего, только одно мгновение! Настоящие мои воспоминания относятся уже к другому времени. Они не слишком веселые. Детство мое протекало в цыганском таборе. Это я помню хорошо. Я жил с цыганами и все же как будто не был цыганом. В таборе у меня не было ни отца, ни матери. Я был ребенком всего табора. И все меня лупили. Меня лупили сильнее, чем других детей. Приходилось терпеть. Там, в таборе, я получил первые уроки терпения…

— Цыгане часто бьют своих детей. Впрочем, и крестьяне тоже. Есть даже поговорки, смысл которых в том, что иначе нельзя.

Цигэнуш усмехнулся и продолжал:

— Да, все можно оправдать… Цыгане как-то говорили, что нашли меня у колодца или у какого-то хлева и подобрали из жалости. А иначе меня сожрали бы свиньи или собаки. Может, так оно и было. А может, меня попросту украли. В наших краях цыгане часто воровали детей, а потом приучали их просить милостыню.

— Значит, тебя воспитал табор?

— Да, я жил то в одной, то в другой повозке. Вместе с табором исколесил всю страну. У цыган научился кузнечному ремеслу. Но я чувствовал себя в таборе чужим и, как только подрос, сбежал. Мне было тогда лет двенадцать. Сперва я нищенствовал, а потом попросился к одному деревенскому кузнецу в ученики. Я рассказал ему про себя все как есть. Он-то и прозвал меня цигэнуш — цыганенок… Так это имя при мне и осталось навсегда. У кузнеца я уже по-настоящему освоил ремесло. Я и читать у него научился. Вот и вся история Клементе Цигэнуша: рожден неизвестно где… Родители неизвестны… Умер… вот тут уже все будет точно. Умер в возрасте тридцати лет в больнице города Телиу, которую построил когда-то боярин Албу Доля Суровый. Тот самый боярин, который любил запрягать в карету своих крестьян вместо лошадей.

Я еще раз попытался приободрить больного:

— Оставь… Уж слишком ты легко поддаешься панике. Может, все еще обойдется. По-моему, ты выздоровеешь. Ты обязательно должен выздороветь. Ты слышишь меня? Обязательно. Ты нужен своей невесте. Ты нужен партии. Ты должен жить. Должен.

— Я тоже так думал… Но что же делать? Доктор Дарвари прямо сказал, что надежды нет. Он даже показал мне, как гангрена распространяется по моему телу, как она поднимается все выше и выше.

В дверях появился Орош. У Цигэнуша радостно заблестели глаза.

— Собрание кончилось?

— Да, — ответил Орош.

— Что нового? — спросил я.

— Мало тебе новостей на сегодня?

— Да, пожалуй, на сегодня хватит.

— И все же еще одну новость я вам принес.

— Какую?

— Полчаса назад из Бухареста прибыл генеральный инспектор министерства внутренних дел Алистар Мынзу. Он подъехал прямо к префектуре и заперся в кабинете префекта, в компании Бушулянги и Бэрбуцы.

— Ого! — усмехнулся Цигэнуш. — Быстро они нашли друг друга.

— Они ведь и раньше были знакомы. И всегда действовали сообща. — Орош обернулся ко мне: — Есть еще новость, специально для тебя. Получены бухарестские газеты. В «Национальном вестнике» тебя сильно ругает некто Балбус Миерла. А в «Либерале» тебя поливает грязью какая-то дама, которая подписывает свою статью именем Брэндуши Бербек.

Он протянул мне газеты. Я поблагодарил и сказал:

— Ладно… Займусь этим потом…

Подумав, что умирающий Цигэнуш, наверно, хочет поговорить с Орошем с глазу на глаз, я, сославшись на усталость, вышел из палаты. В коридоре я увидел Сармизу Чиобану. Она сидела на скамейке опустив голову. Я сразу понял, что она плачет. Она плакала беззвучно, но глаза ее блестели от слез. Увидев меня, она сказала: