Андрей Латыголец - «Годзилла»

Вся эта система, налаженная Студнем была в корне не верной. Вместо того, чтобы нас с Мукой оставить в карауле, где мы знали каждую пядь или на худой конец поставить разводящими, нас закинули в роту, где тот же Индюков мог дежурить за двоих. Да и в карауле ротный разделил все обязанности довольно странным образом. Ранку, который заступал на пятый пост, поставил первым разводящим, а Ниху с первого поста направил на «дальняк». Лесовича вообще запёрли на ГРУ, где он ни разу до этого не бывал.

Нам всем следовало учиться заново.

Всё чаще Индюк с Чучвагой наговаривали на караульных, выявляя их неочёмность, отстраняя нас с Мукой от прежнего круга общения и приобщая к новому, создавая некую обособленную коалиции внутри и так недружного периода. Я был не против. Мне было плевать. Ни в карауле и ни в роте я не видел единомышленников, поэтому просто жил одним днём. Правда, в общении с Юрой и Пашей у меня прослеживалось определённое единство, они, хоть и были безалаберными оболтусами, но всё же постоянно старались прикрывать друг друга, не подставляться и быть на чеку, чего в карауле мы так и не смогли достичь.

***

Каптёр Индюк весьма удачно обосновался на своём новом месте, восседая за столом прапорщик Станкович, и, переняв все традиции у бывшего каптёра Мирона. Так, к примеру, «слонам», чтобы зайти в каптёрку, следовало сперва стучаться в двери и просить разрешения войти. Если кто забывал, моментально вспыхивал и тут же был избит негодующим ефрейтором. Пару залётов и все чётко смирились с такой постановкой вопроса. Со стороны эти паханские традиции только умиляли. Ну, а что ещё со скуки не придумаешь? Индюк установил строгий контроль и его, признаться, побаивались. Кулаки ефера были, как у кузнеца и, получив по горбу пару раз, первый период уже стал задумываться. Завидя «слонов» на костях, прапор лишь интересовался, за что. В сердцах у него теплилась надежда, что мы будем строгими «фазанами», прививая молодым страх и должное раболепие.

Однако, «слонов» мы особо не напрягали, за исключением случаев, когда повседневное однообразие приводило нас в уныние и тогда мы понемногу угорали. Как-то Карпов схватил в столовой больше положенного хлеба и Индюк, уличив его за этим нехватосом, позвал перед отбоем в каптёрку, прихватив с собой буханку черняги и, намазав на толстую лусту хлеба пены для бритья, заставил всё съесть. Бедняга проглотил кусок черняги и тут же убежал блевать в туалет.

Правда, попадались и наглецы. Особенно из всех выделялся медведеватый верзила Бохтыш. Он постоянно возбухал из-за иерархической несправедливости и подсаживал всех на коня. Роста он был под два метра и когда очередной раз в каптёрке распределялись трусы и майки («слоны» получали всё последними) и ему достался самый маленький размер, он наехал на Индюка. Пришлось вступиться и продемонстрировать силу. Я сбил Бохтыша подсечкой на глазах у прапорщика на пол и стал прыгать по нему ногами, утрамбовывая его рыхлое тело во взлётку. Сейчас даже стыдно об это вспоминать, но медведь моментально отих и больше не залупался, осознав, что лучше слушаться и покорно исполнять требуемое, в неминуемом ожидании своего «звёздного часа», тем более, что в отличии от наших «фазанов», мы для них были отрадой.

Индюк любил практиковать «коко джамбо» на «слонах» в минуты потока яростной злости.

Беднягу Карпова вообще принудил напялить противогаз и «джамбовать» перед ним в каптёрке. Карпов исполнил десять подпрыгиваний и отключился у нас на глазах. Все мы не на шутку перетрухали. Занесли тело «слона» к умывальникам и кое-как его откачали. Больше Индюк не экспериментировал, отдавая предпочтение старым добрым костям.

Жёстко «слонов» воспитывали Чучвага и Игнат. За любое неповиновение они сбивали с них кепки и прописывали кулаками в голову, как в своё время прописывали и нам. Не трогали только каратиста Кубацкого, но ему нужно отдать должное, он особо не тупил и делал всё, что велели. Быковал на «слонов» и Раткевич, в основном из-за формы одежды. Ему по «слонячке» за это крепко перепадало.

Однажды Гнилько выщемил на долбанах с небритым кантиком. Я попался под руку, зайдя справить нужду.

— Выбирай, — сказал мне Гнилой, — либо простреливаешь ему фанеру, либо я хуярю обоих.

Я сказал, что своих не бью. Гнилько опешил и никого не тронул.

Раткевич был мне благодарен, хотя наш период его недолюбливал.

И вот теперь, когда «фазан» Раткевич прописывал «слонам» своей чугунной лапой увесистые колыбахи, что от этих звуков у меня самого слезились глаза, я мысленно жалел каждого из них.