Андрей Латыголец - «Годзилла»

Мама сказала, что я похудел. Казарменный паёк и режим способны и не на такое.

Отец интересуется моими разбитыми и покрытыми пожухлой коркой костяшками.

— Рукопашная, — отвечаю я. — Весьма жёсткая груша, а норматив надо выполнять.

Вечером в роте решаюсь начать постепенно обзванивать друзей и знакомых, чтобы под предлогом наведаться ко мне в часть, надёжно обеспечить себя необходим провиантом.

Выживать приходилось бессовестным путём. Чего уж тут скрывать.

***

За редким случаем мне иногда перепадало оказаться в линейке, когда после вечерней пайки я быстро успевал побриться и привести себя в порядок. Сперва я делал вид, что пишу письма, но вскоре осмелился и стал брать ротную гитару. За окном лютовала метель и хотелось играть грустные мотивы. Я наигрывал пессимистичные баллады «Alkaline trio» и скучал по дому ещё больше. Заслышав музыку, в линейку наведывались «фазаны» и тогда им приходилось наяривать всякий бред. Пару раз я сыграл им «Гражданскую оборону» и «Тараканов!», но такие песни были слишком режущими слух и меня заставляли играть, по их словам, более вменяемый репертуар.

Кесарь вообще заявил, учить его игре на гитаре. Я пару раз преподал ему урок, объяснив и показав стандартный бой с заглушкой и несколько аккордов, и уже на взлётке перед просмотром новостей, он сидел и фальшивил Аm, Dm и С.

— Смотри, Петрович, желательно я до дембеля не научусь играть…

***

В начале марта караул укомплектовался новыми лицами нашего периода. Захарчук сел за ТСО вместе с Нехайчиком, Ранко отправился на пятый пост к Лесовичу, Игнатюк и Сташевский укрепили с Гурским «слонячий» третий пост.

В карауле нас стали ставить на деньги. Каждый наряд нам приходилось скидываться по пять тысяч. На выручку через БВП «фазаны» покупали сахар, приправы, чай и что-нибудь к чаю. Взимать с нас дань поставили Нехайчика. Тот постоянно крутился около Потапа в бодряке, просиживая сутки за ТСО и, обучая непыльному ремеслу Захара. Он записывал в свой блокнот фамилии тех, кто сдал деньги, и тех у кого их не оказалось.

По началу деньги были у всех. Каждый месяц нам выплачивали скудное солдатское жалование, составляющее восемьдесят тысяч белорусских рублей. Этого совершенно не хватало. Постоянно нужно было покупать сигареты, которые разлетались за день, как пух. Я перешёл на «Минск», а потом и вовсе на «Кронен». Со временем дешёвый табак перестал казаться отвратным куревом и заходил за милую душу.

К концу месяца денег практически не оставалось, и «на чай» сбрасывались лишь Нехайчик, Лесович и Гораев, у которых деньги были всегда. К Нехайчику каждые выходные в часть приезжала мама из Могилёва. Мне всегда было жалко эту сутулую женщину, которая тащила на своём горбу все эти большие клунки для своего непутевого сынка и всегда оставляла ему деньги.

Своим родителям я настрого запретил это делать, отнекиваясь армейской зарплатой. Я хотел, чтобы за этот год они немного от меня отдохнули. Мне и так было стыдно, что они пять лет платили за мою учёбу в университете.

В итоге курить разрешали, сдавшим налог, и мы с жадностью смотрели в след, уходящим на перекур Нехайчику и Лесовичу.

Однако я тут же нашёл уловку под любым бытовым предлогом выходить из караулки к сантехникам в подвал и за тридцать секунд успевал выкурить сигару, возвращаясь с молотком в руках или унося его обратно.

Кесарчук же продолжал беспрерывно ставил нас на кости и мы погружались в глубокое и мрачное дно своего бесчестия, напрочь лишившись чувства достоинства.

По возвращению в роту нам предъявили.

Перед отбоем на внутри казарменном построении Гнилько заявил, что у него из тумбочки пропала банка сгущёнки.

— Я не буду сейчас разбираться, кто это сделал, вряд-ли свои будут крысятничать, а так, как голодные у нас только «слоны» бывают, с завтрашнего дня мне каждый из вас должен по банке сгущена. Вас пятнадцать рыл, значит пятнадцать банок. Срок три дня.

Беда заключалась в том, что у всех нас закончились деньги, даже у «обеспеченной троицы», но наши проблемы никого не волновали.

— Крутитесь, как хотите, крыса в роте — это залёт, — сказал Мирон.

Прапор стоял в углу и, молча выслушав все доводы, заявил:

— Узнаю кто, лично шестым тапкам в черты переведу.

Мы стояли в полном оцепенении. Будучи в таких ограничениях и жёстком контроле, только дураку могло прийти в голову, украсть из тумбочки сержанта банку сгущёнки. Понятно было уже тогда, что это провокация, но поголовное безразличие к происходящему и всеобщая затравленность, настолько прочно укоренила в наших отупевших головах чувство безысходности, что никто даже не посмел опровергнуть эту гнусную ложь. Надо скинуться, значит скинемся.