Андрей Латыголец - «Годзилла»

К десяти вечера поиски не удались успехом и нас снова построили возле ледового. Туда уже прибыли милицейские «уазики» и по городу затрубили тревогу.

Вернулись в часть мы к началу одиннадцатого. Нас троих завели в линейку и озлобленный комбат ещё минут десять допытывал нас о дезертире.

— Ничего, сегодня-завтра его поймают, далеко не уйдёт.

***

На разводе во внутреннем дворике министерского плаца я затупил с ответом статьи заступающему в дежурство полкану, запнувшись и своими словами пересказав статью применения оружия. Затупили в тот раз ещё и Ратьков с Мукой, Гурский и Нехайчик. Я видел, как на нас негодующе посмотрел Кесарь, а Потап обернувшись, раздосадовано покачал головой.

Было понятно, что мы не курим и, как пить дать, нас будут прокачивать весь наряд по караулу.

Уже заступая на пост, и залазя в тесный «уазик», Кесарь сразу сказал:

— Падаем на кости.

Я не стал оспаривать его прихоть, ибо знал, чем это закончится и вместе с Лесовичем приняли упор лёжа.

Пассажирские места располагались по бокам кабины и у нас было немного пространства. Мы упёрлись ногами в заднюю стенку дверей, а кулаками в железный каркас пола. При поворотах и тряске нас заносило один на одного и мы корчась от боли, молча кусали губы и проклинали всё на свете.

На посту я стоял без настроения и мне совершенно не хотелось возвращаться в караулку. Сменившись через два часа, я залез в салон и послушно встал на кости. На пятом посту Лесович сделал то же самое.

В караулке творился ад. Ратьков с Мукой попеременно сменяли друг друга в упоре, пока кто-то из них разливал порции на обед. В сменяемой жал Гурский, Гораев в бытовке. Нехайчик сидел за ТСО на «воздушном стуле».

Перед очередной отправкой на смену, Секач проверил у нас знание обязанностей, стоило одному запнуться и мы тут же хватали ОП-5, и усиленно приседали. Ноги забивались до отказа и я не представлял, как отстою в стакане ещё два часа.

«Уазик». Кости. Костяшки краснеют и разбухают от холодного железа.

Ночью на посту хочется есть и я пробую впервые стрелять сигареты, что бы прибить это унизительное чувство голода. Делаю круг по отведенному маршруту, возле стакана подбегаю к воротам и глазами ищу прохожих. Ночью в городе их не так уж и много. Ближе к концу смены, стреляю сигарету и подкуриваю. Курю, присев за чугунной калиткой ворот, выкуривая папиросу за тридцать секунд и выкидываю бычок за пределы поста.

Ночью в караулке жмём на костях, положив перед собой уставы, с потом и болью запоминая строки, которые вылетели из головы.

Ближе к утру «фазаны» успокаиваются и нас не трогают, сладко посапывая в отдыхающей. В последнюю смену Кесарь засыпает в «уазике» и мы едем на посты в естественном положении.

В роте я замечаю, что мои руки опухли, а на костяшках кожа потрескалась и расползлась по швам, словно я с дури метелил кулаками в бетонную стену.

***

Прибыв в часть, зашли в курилку, там уже сидели «фазаны» из первой роты:

— А чё, слыхали, бегуна нашего поймали, — сказал младший сержант Заквасников. — В Гомеле прямо на станции повязали. Он короче спрыгнул на здоровье, у него оказывается язва вскрылась, вот он и дёрнул. Но всё равно посадят. Комбат сказал десять суток за побег, а потом комиссуют.

— Да косарь он голимый, — сплюнул Ракута.

— Лох какой-то, подошёл бы к ротному, положили бы в медсанчасть, а потом домой на побывку, — сказал Тавстуй.

Я курил и смотрел на свои облезшие от езды в «уазике» костяшки. Руки даже сгибать было больно.

На подведении итогов Вера заметил мои раны.

— А что такое, боец?

— Нормативы, товарищ капитан, рукопашная, груша, так сказать.

Вера недовольно покосился на сержантов.

— Вы, ребятки, поосторожнее профилактику проводите, я то всё понимаю, а если комбат спросит?

Вечером всё равно жал с пацанами в сушилке.

— Серёга, ты на кичу захотел? — увидев меня в упоре лёжа, возмутился Потап.

— Я курить им запретил, с хуя ли они днём курили?!

— Вставайте, пацаны.

Потап был весьма справедливым заместителем командира взвода и часто его милость шла нам на руку и вообще была спасительным кругом.

***

Когда в караулах Секачу становилось скучно, он поочерёдно вызывал к себе в начкарку наш период на долгие разговоры о жизни. Как-то пришла моя очередь, он взял мой военник и, глядя на мою фотокарточку с взъерошенным хаером, окрашенным в чёрный цвет и проколотым ухом, стал надсмехаться:

— Ты что пробитый, Петрович, того?!